В дебрях Африки
Шрифт:
А я где-то читал — и несомненно в ученых о книгах, — что Африка годится только для африканцев.
21 августа, придя в Амранду, мы убедились, к великому моему изумлению, а также и восторгу, что озеро Виктории доходит до 2°48 южной широты. С тех пор, как мы вышли из Ньямагоджу, местность поднималась не выше 15 м над уровнем озера; громадные пространства побережья, пока еще тощие и плоские, представляют недавнее озерное дно, обнаружившееся по мере усыхания вод, и до тех пор, пока многие годы периодических дождей не очистят почву от насыщающих ее солей, она останется все такой же бесплодной.
К югу от Амранды местность постепенно подымается, и через несколько километров из некрасивой равнины недавнего происхождения мы пришли в другую полосу, где почва производит уже деревья лучшего качества. Не успели мы подняться на 30 м над озером, как в окружающем пейзаже произошло заметное изменение: акация исчезла, и вместо нее появилось майомбо, крупное дерево, очень полезное для туземцев; из его коры они приготовляют свои мочальные ткани и коробки, а стволы пригодны для выделки челнока. В следующем селении, Буанге, не слышно было вахумского наречия, которое от самой Альберта-Ньянцы сопровождало нас всюду; пришлось звать переводчиков ваньямвези. Это обстоятельство было с восторгом принято моими скептическими занзибарцами как верный знак того, что мы действительно подвигаемся к пуани, т. е. к морскому берегу.
И вот настала пора окончательно повернуть на восток, прямо к станции миссионеров, которые, как слышно, поселились в Узамбиро. От Буанги б3/4 часа пути привели нас в Уйомби; оттуда через 5 часов пришли в Камуагу, еще через 5 часов в Умпетэ, и через 6 часов перед нами открылась заброшенная французская миссия в Узамбиро.
Справедливость требует признать, что лучше французских миссионеров никто не умеет выстроить такой поселок и придать ему изящный и уютный вид, пользуясь для этого самыми неприглядными материалами.
Кто мысленно следовал за нами на протяжении последних четырехсот или шестисот километров, тому известно, как мало я отмечал красивых мест. Притом же мы шли во время засухи, когда из миллиона гектаров трудно выбрать хоть один, достойный внимания, — и все-таки я скажу, что не встречал еще места хуже того, на котором расположена эта прекрасная миссионерская станция. Три ряда низких строений, крытых землей, составляли три стороны обширного четырехугольника; каждый ряд состоял из четырех или пяти отдельных комнат, чистенько вымазанных изнутри и снаружи серой глиной. Посередине, на одинаковом расстоянии от всех домов, стояла церковь, превосходно построенная из местного материала. Внутренняя ограда окружала квартал цивилизованной части населения; другая, наружная, ограда защищала поселок, предназначенный для новообращенных. Принимая во внимание, что для построек под рукою ничего не было, кроме дерева майобо да земли под ногами, невозможно было выдумать ничего проще, лучше и удобнее того, что сделано. Так и видно, что на работу положена бездна терпения. Во всей затее, однако же, было два недостатка, которые они могли бы предвидеть и не спешить с постройкой: во-первых, они задумали селиться среди самого сварливого, жестокосердного племени ваньямвези, а во-вторых, в окрестностях нет воды, а потому миссионеры не успели еще достроить своей станции, как получили приказ уходить отсюда.
Чтобы не застать врасплох мистера Меккея, агента Общества англиканских миссий, я послал вперед гонцов предупредить его о нашем прибытии. На другой, день мы подошли к миссионерскому селению, расположенному среди какого-то серого пустыря, на легкой покатости, увенчанной любопытными нагромождениями крупного булыжника или громадных скалистых обломков, образующих довольно высокий холм. У подножья этой покатости расстилается плоское зеленеющее болото, поросшее густыми зарослями папируса, а за ним вдали виднелась полоса воды, которая оказалась потом одною из длинных бухт Виктории-Ньянцы.
Мы приближались к миссии по торной дороге и вскоре встретили на ней дроги на деревянных колесах, приспособленные для перевозки строевого леса. За исключением болота кругом не видно было никакой зелени; вообще вид был унылый и непривлекательный, вся трава высохла, деревья завяли, съежились или вовсе вымерли, по крайней мере никаких признаков свежих почек нигде не было, что, конечно, следует приписать периодической засухе. За полкилометра от станции мы увидели шедшего нам навстречу джентльмена небольшого роста, с густой темной бородой и темными волосами, одетого в белый полотняный костюм и тирольскую шляпу.
— Это вы, мистер Меккей? Значит, на сей раз Мванга вас не тревожит. Воображаю, чего вы натерпелись от этого человека! Но вид у вас очень здоровый; должно быть, вы недавно побывали в Англии.
— О нет, я уже двенадцатый год безвыездно в Африке. Мванга позволил мне уйти, и мое место занял достопочтенный Кирилл Гордон, но только недолго он там пробыл, потому что почти тотчас всех мы выслали из Уганды.
Мы пробыли на миссионерской станции с 28 августа по 17 сентября, и любо было посмотреть, какое отличное действие на всех европейских членов экспедиции произвели правильная жизнь, хорошая пища, любезное общество и полный отдых.
Теперь мы всем разбогатели, потому что Меккей держал у себя на сохранении привезенные Стоксом в 1888 г. и адресованные на имя экспедиции увесистые ящики, содержавшие около двухсот вьюков всякой всячины, да сорок вьюков различных консервов. Мы тотчас роздали людям тридцать вьюков тканей в счет жалованья, по номинальной расценке, с тем чтобы каждый мог во время отдыха вознаградить себя за пережитые лишения. У нас оказалось также четырнадцать вьючных ослов, которых мы предоставили свите паши, а нам с пашою и Казати удалось купить верховых ослов у французских миссионеров из Букумби, которые были так любезны, что навестили нас и одарили драгоценными продуктами своих садов. Из их складов наши офицеры могли, наконец, накупить себе необходимых вещей, как то: сапог, туфель, рубашек, шляп, что сразу придало им опять приличный вид.
Кроме того, мы добыли до двадцати свежих носильщиков для переноски товаров, чтобы как можно больше занзибарцев употреблять на таскание в гамаках слабосильных. И все-таки через девятнадцать дней отличного житья, в течение которых люди ели досыта все, что здесь можно было достать (и никак нельзя сказать, чтобы пища была однообразная), когда я собрал их накануне выступления из Маколо и сделал смотр, — более ста человек жаловались кто на одышку, кто на боль в груди, кто страдал печенью, а кто поясницей, заявляя, что дальше итти не могут.
Накануне нашего выступления к морю мистер Меккей и Дике, единственные оставшиеся в Маколо миссионеры, задали нам великолепный пир; были поданы: ростбиф, жареная птица, соуса, рис, керри, пудинг с изюмом и бутылка вина из врачебных запасов. По обычаю всех цивилизованных стран обед закончился речами. Я провозгласил тост за здоровье Эмина-паши, а Меккей пил за мое здоровье, и не было ни одного члена нашей компании, который не получил бы на свою долю от каждого из присутствующих кучи благих пожеланий и, конечно, вполне искренних.