В дебрях Центральной Азии
Шрифт:
Лобсын показал мне последнюю страницу. На ней что-то нарисовано и сбоку написано на тибетском языке.
И написано, говорит, вот что:
«Горы Джаир, старый рудник, здесь закопано золото».
– Я знаю, что в горах Джаир были золотые рудники. Сам могу написать такое, - говорю ему.
– Нет, - отвечает, - тут и место указано точно. Вот, смотри. Нарисована китайская фанза; от одной стены ее идет стрелка к надписи насчет золота, а от крыши в две стороны идут стрелки к горным вершинам. По этому рисунку можно найти фанзу, в которой золото спрятано.
– Откуда достал ты эту книжку?
– У отца взял. Вспомнил, что у него во время дунганского восстания спасался китайский чиновник, бежавший от дунган из Джаирских гор. Жил он у отца лет пять, все ждал, когда восстание кончится, да так и умер, не дождавшись. Он говорил, что на руднике у него осталось золото. Это его книжка. Я тогда учился у лам, и отец велел мне написать по-тибетски об этом золоте. «Покажи, научился ли тибетской грамоте?» Вот я и вспомнил об этой книжке и нашел ее. Не поможет ли она приятелю Фоме, думаю.
– И ты уверен, что там в горах у какой-то фанзы золото закопано?
– Наверно так. Для чего китаец берег эту книжку и отцу велел хранить ее?
– «Пригодится тебе когда-нибудь, как настанет мирное время», - сказал он как-то.
– Золото, пожалуй, было закопано, но давно уже взято, дунгане искали, горнорабочие вернулись за ним. А фанза-то, наверно, сгорела или развалилась.
– Чего ты боишься?
– рассердился Лобсын.
– Судьба тебе клад посылает в самое нужное время, а ты сомневаешься. Поедем, поищем. Работа твоя кончена, делать тебе нечего. Я приведу коня, возьмем припасу на неделю. Я дорогу знаю, старый рудник недалеко от нашей джай-ляу (так летняя кочевка называется).
– Ну, ладно, убедил!
– говорю ему.
– Приедет новый приказчик, сдам ему лавку и товар, тогда буду свободен и поедем твое золото искать. Наведайся через две недели.
Недели не прошло, - прибыл новый приказчик и привез пять телег с московским товаром из Зайсана - города, откуда хозяева перевели его мне на смену. Ну и склоку он завернул мне. Весь товар, оставшийся у меня в лавке, он собственноручно перемерил, моим записям не поверил. Даже штуки с московским ярлыком, нетронутые, на выбор проверял. Аршин тридцать недостачи у меня обнаружил, и пришлось мне полностью заплатить за них. Квартиру, которую я занимал при лавке, велел освободить, хотя другая рядом, где жил подручный, которого я уже уволил, была свободна.
– Не полагается, чтобы при лавке жил посторонний человек, - объяснил он.
– Или нанимайтесь ко мне в подручные сопровождать караван, или выселяйтесь.
Пришлось мне перебраться по знакомству в. плохонькую фанзу во дворе одного китайского купца.
Едва мы покончили все дела по сдаче остатков, приехал Лобсын и насилу разыскал меня на новой квартире. Зашел ко мне в фанзу и говорит:
– Вот ты где приютился, Фома! Грязно, темно, очага нет, окна нет, кровать на кан поставил от тесноты. Видишь, так жить нельзя, нужно поехать и счастье свое искать. Запас готов ли?
Я за это время уже заготовил сухарей и баурсаков2 на 10 дней, кирпич чаю, топленого масла, сахару. Наскоро собрал одежду. Лобсын привел мне хорошего коня. Привязали за седлами весь припас. Я взял двустволку с патронами и револьвер на всякий случай. Котелок, чашки, конечно, и каелку, чтобы землю ковырять.
Выехали из города на восток по дороге в Дурбульджин степью по долине реки Эмель. Местность здесь такая: на севере слева по дороге темнеет хребет Тарбагатай, гребень у него ровный, склон на юг крутой, весь зеленый от кустов; снегов на вершинах нет. На юге подальше хребет Барлык ступенями поднимается, на них леса темнеют, а вдали на главной цепи Кертау белеют снега по морщинам. Долина Эмеля между тем и другим хребтом широкая, зеленеет еще, лето в начале, трава не выгорела. Впереди долину замыкают горы Уркашара, тоже зеленые, крутые. Простор, солнце печет, небо чистое, жаворонки взлетают, заливаются.
Ехали мы то шагом, то хлынью до заката. Ночевали на речке Марал-су; она из гор Уркашар бежит, в Эмель впадает. Вдоль нее лужайки, хорошая трава. Стреножили коней, отпустили на корм, собрали аргалу, развели огонек, сварили чай, закусили. Стемнело. Мы коней привели, возле себя к колышкам привязали, травы на ночь нарвали им немного и легли спать. Я, конечно, городской житель, сильно устал, целый день в седле, ноги ломит, уснуть не могу. Лежу с открытыми глазами и любуюсь; небо чистое, звезды мерцают, друг с другом перемигиваются. И все это, как ученые люди полагают, солнца, подобные нашему, а вокруг них незаметные глазу планеты кружатся, и какие-то живые существа на них обитают. Но я издавна при виде звездного неба о великой загадке мироздания подумывал. И начинаешь соображать, где же тот рай, о котором попы рассказывают, где он приютился - на звезде или на планете? Звезды - это солнца, на них должно быть страшно жарко, там уж скорее мог бы быть ад для грешников, где их поджаривают. А рай, может быть, на какой-нибудь планете? Но все они страшно далеко. Ведь до нашего солнца считают сотни миллионов верст. Сколько же времени души умерших должны лететь до рая или ада - целые столетия? И начинаешь сомневаться в достоверности библейского сказания о сотворении мира, о всемогущем и вездесущем творце. И вспомнил я своего отца, который был неверующим, и попа, который изредка приезжал в нашу глухую деревню из далекой станицы для похорон, крестин и бракосочетаний, но к нам не заходил и называл отца безбожником. Отец говорил, что, если бы на небе был всеведущий и вездесущий творец, он не потерпел бы, чтобы на сотворенной им грешной земле происходило столько преступлений и господствовало неравенство людей.
Наша Русь, рассуждал отец, все еще стоит на трех китах - самодержавии, православии и народности. Мы
декабристы, задумали было низвергнуть самодержавие, но это не удалось нам, потому что было преждевременно. Православие само захиреет и упразднится, когда народ сделается образованным, а народность останется как единственный наш кит, когда народ проснется и сделается хозяином своего государства и своей судьбы, самодержавным и всемогущим. Я, конечно, не доживу до этого времени, размышлял он, а ты, может быть, доживешь.
Долго лежал я, размышляя об этих трех китах. Слышал, как кони траву жуют, как на недалекой китайской заимке собаки лают, а еще дальше в степи волки воют. Подумал даже, не подберутся ли они к нам. Но собака Лобсына лежала спокойно возле нас. Наконец, сон пришел.
Проснулись, конечно, на заре, потому что под халатами продрогли. Вскочили, развели огонь, коней отпустили на росистую траву. Сидим у огня в ожидании чая, греемся.
И вздумалось мне спросить Лобсына.
– Что тебе говорили ламы в монастыре о душе человека и будущей жизни?
– По нашей вере, - ответил он, - душа человека после его смерти переселяется в другое существо - в новорожденного младенца, если покойник был хороший, или в животное - быка, барана, собаку, змею, червяка, если он был плохой. И сам Будда, творец мира, перевоплощается во многих людей одновременно. Ты ведь знаешь, Фома, что почти в каждом монастыре есть гэген, почитаемый как новое воплощение Будды, как духовный глава монастыря. А хамбо-лама в Лхасе - самый главный из этих воплощенцев. И когда какой-нибудь гэген умирает, ламы его монастыря по тибетским книгам и разным приметам узнают, в какого младенца душа гэгена переселилась, отыскивают его и привозят в монастырь.