В дебрях Маньчжурии
Шрифт:
Таков был старый таежник – промысловик, Акиндин Бобошин, известный на севере-востоке Маньчжурии зверобой, прозванный китайцами «Моу-цзы Бобошка», «Лян-те-ли» – за свой гигантский рост.
Тихая таежная ночь плыла над землей. Весело потрескивал наш костерок, бросая снопы красноватых искр. Бобошин сидел рядом со мной, подобрав под себя свои огромные ноги, обутые в оленьи мокасины, и с особым причмокиванием пил ароматный чай в прикуску.
После полуночи хунхузы засуетились и, быстро собравшись в поход ушли так же неожиданно, как появились, потонув во мраке дремучего леса.
Почти всю ночь мы просидели у костра и низкий, грудной голос Бобошина, как шмель, гудел под сводами старого дуба.
Под утро, пригретый разгоревшимся пламенем костра, я крепко заснул и только под давлением тяжелой руки Бобошина проснулся. Солнце еще не показалось из-за горных хребтов, но было уже светло. Открыв глаза, я увидел приятеля с неизменною носогрейкой во рту. Он собрался уже уходить и огромный мешок виднелся за его плечами.
– Ну, Пенсне! Счастливо
Вскоре высокая фигура его замелькала среди дубняков и исчезла в глубине распадка.
Я остался один и занялся ремонтом своего шалаша, ввиду предполагаемого дождя. Вершины Лао-лина заволокло тучами. Начинало парить. В неподвижном воздухе чувствовалась гроза…
Накрыв шалаш снопами свежескошенной травы и не заботясь более о предстоящей грозе, я залез под уютный кров своего таежного вигвама и снова забылся в крепком, беззаботном сне.
К полудню разразилась гроза. Дождь лил, как из ведра. Сквозь сон я слышал трескучие раскаты грома и мне казалось, что среди этих грозных звуков разбушевавшейся стихии я слышу густой бас своего приятеля, Бобошки, и вижу его колоссальную фигуру на горном перевале Лао-лина.
Легенда дремучего леса
Была весна. Тайга одела уже свой пышный зеленый убор. Чистый горный воздух, напоенный ароматом цветущих растений, вливался в грудь животворящею волной. Дышалось легко и свободно, и казалось, что вздымается широкая грудь исполинов-сопок и вся окружающая прекрасная природа наполнена этим дыханием жизни и стихийным стремлением к теплу, свету и солнцу.
После утомительного перехода через крутой, скалистый хребет Лянзалин, мы со стариком Ли-саном спускались по едва заметной зверовой тропе в долину реки Лянцзыхэ, где приютилась у высоких прибрежных скал убогая и древняя фанза зверолова, служившая нам всегда пристанищем во время скитаний по дремучим кедровникам этого пустынного и дикого края. До фанзы было еще далеко и выйдя на берег горной красавицы Лянцзыхэ, расположились под темным шатром развесистых ветвей старой ели. Прислушиваясь к шуму бурных волн, лежа на мягком ковре молодых трав мы глядели в ясное голубое небо, просвечивавшее между ветвей тёмно-зелёной хвои. Старый Лисан нес на своей, сгорбленной жизнью и летами, спине тяжелую ношу, в виде пудового мешка муки, фляги с бобовым маслом и других продуктов, купленных им на ст. Ханьдаохэцзы. Вес этого груза был не менее полутора пудов, но старый таежник с удивительною легкостью шагал по крутым лесным тропам, без признаков видимого утомления, только, от времени до времени, он останавливался, вытирал грязным полотенцем пот, катившийся по лицу и шее, и раскуривал свою длинную трубку, набивая ее самодельным табаком из кожаного кисета, висевшего у него на поясе. На вид ему можно было дать лет 45, но, на самом деле, возраст его превышал эти года лет на 20. Моложавость эта объясняется постоянной жизнью на лоне природы, где физические и моральные силы человека не растрачиваются так, как это мы наблюдаем среди культурных людей, в условиях искусственно созданной обстановки. По существу, этот шестидесятилетний зверолов был еще молодым, жизнерадостным человеком, удивительно крепким физически и духовно. Таково влияние природы на человека! Но, к сожалению, общественные условия жизни многих миллионов людей настолько ненормальны и далеки от нее, что у современного человечества явилось опасение вырождения и вымирания не только отдельных лиц, но даже целых наций. Эти ненормальные условия жизни, в связи с недостатком воздуха, питания и переутомления, являются серьезными вопросами современных социальных учений и многие лучшие умы работают над разрешением этой проблемы, с целью облегчить положение и участь тружеников, лишенных возможности вести более нормальную жизнь, присущую человеку и предназначенную, ему самою природой.
Такие отвлеченные мысли бродили в моей голове, когда я наблюдал за старым своим приятелем Ли-саном, сидевшим на корточках у самого берега реки и занятым полосканием своего грязного полотенца, скорее похожего на тряпку. Окончив эту процедуру, старик снял свою грязную, засаленную рубашку и принялся обтирать холодною, как лед, водой свои руки, шею, плечи и грудь, причем я не мог не восхищаться его крепкой мускулатурой и стройными линиями его юношески-упругого тела.
Вечерело. Солнце, стоявшее еще высоко, склонялось к западу, и из тайги повеяло прохладой и особым ароматом наступающей ночи. Жара спала. Огромные хвостатые бабочки, с темно-синим отливом крыльев, порхая над цветами сирени, медленно проносились вдоль реки, одна за другой, исчезая в прибрежных зарослях.
Вставать не хотелось. Все располагало к лени и бездействию и тело просило покоя.
По окончании омовения. Ли-сан закурил, свою трубку и стал собираться в дальнейший путь. Я нехотя поднялся и, следуя благоразумному примеру своего приятеля, также приготовился к походу.
В это время со стороны реки раздался голос какой-то птицы. Он звучал громко, как флейта, и по временам становился похожим на человеческий. В звуках его было всего четыре ноты. Крик этот повторялся часто, через небольшие промежутки времени, и доносился откуда-то сверху, где темнели на фоне голубого неба кудрявые вершины гигантских кедров. На мой вопрос, что это за птица, Ли-сан ответил:
– Это птица Цяор! Если хочешь, я расскажу тебе о ней нашу таежную легенду, которую передавал мне мой отец, когда я был ростом не выше пояса.
Я с радостью согласился. Мы уселись с ним на обрывистом берегу реки. Внизу, под нами, бурлила и пенилась по камням беспокойная Лянцзыхэ. Раскурив свою трубку, старый зверолов начал повествование о той таинственной птице, крик которой раздавался в тишине дремучего леса, будя далекое горное эхо.
– В далекие, далекие времена жил в Нингуте старый Ван-га-го. Было у него два сына: старший Лиу и младший Кон-гуль-точу. Отец был беден и не мог прокормить свою семью, а поэтому братья каждое лето уходили в леса Шу-хая, искать и добывать в горных речках золотой песок, а в конце лета бродили по тайге, в поисках драгоценного женьшень, чем и поддерживали семью, облегчая труды престарелых родителей. Братья были очень дружны и крепко любили друг друга. Никогда они не разлучались, росли, играли и работали всегда вместе. В поисках женьшень они также никогда не расходились поодиночке; но, однажды, во время отдыха на берегу лесного ручья, старший брат Лиу вспомнил, что на предыдущей остановке, невдалеке оттуда, он забыл свою любимую трубку, подарок отца. Не долго размышляя, он встал и пошел искать свою трубку, велев брату ожидать его возвращения. Прошло много часов с тех пор, как ушел Лиу; в тайге повеяло уже вечернею прохладой и густые тени легли по склонам лесистых сопок. Лиу не возвращался. Обеспокоенный Кон гуль-точу начал звать своего брата, предполагая, что он сбился с пути и потерял направление, но ответа не было, только горное эхо вторило ему и откликалось многократно в далеких ущельях. Наступила ночь и злые духи гор и лесов покинули свои убежища, нарушая тишину дикими криками и хохотом. Кон гуль-точу не был труслив и смело шел по тайге, пробираясь через заросли, скалистые хребты гор, через болота и трясины, в надежде найти любимого брата. Но все напрасно. Всю ночь бегал по тайге Кон гуль-точу, изорвал в клочья свою одежду; шипы и колючки чертова дерева вонзались в его тело.
Израненный и изможденный, он бежал все дальше в глубь дремучего леса и звал, громко крича: «Лиу! Лиу!» Но ответа не было. Наступил день и Кон-гуль-точу в отчаянии ломал себе руки и просил всесильного духа отдать ему брата! Он плакал и рыдал, падал на землю, царапая ее ногтями, и все призывал своего брата. Несколько дней он бегал по лесу и вдруг с невыразимою ясностью почувствовал, что никогда, никогда не найдет своего брата и невыразимая тоска вошла в его сердце и затуманила его мозг. Он стал призывать горного духа и просил у него смерти, так как жизнь без брата была для него невозможной. В это время вышел из чащи горный дух в образе тигра и растерзал бедного Кон-гуль-точу и душа его, освободившись от тела, улетела в тайгу, в поисках души Лиу. Добрые духи гор и лесов сжалились над душами любящих братьев и превратили их в птиц. С тех пор, раннею весною, когда в тайге зацветает ландыш, раздаются крики двух птиц. Это братья Лиу и Кон-гуль-точу, летают по лесам и зовут друг друга. Голоса их тоскливо звучат в тишине вечерней и утренней зари, нагоняя суеверный страх на обитателей тайги.
В лесу, действительно, тоскливо раздавалось: «Кон-гуль-точу» и где-то вдалеке кричала какая-то птица: «Лиу! Лиу!».
– Если ты вздумаешь пойти за этой птицей Цю р. – продолжал Ли-сан, – с целью посмотреть ее или убить, – она заведет тебя в такие дебри, что ты заблудишься и попадешь в лапы горного духа тигра. Она знает, где растет женьшень и поведет тебя к нему, но знай, что корень этот охраняет тот же дух и он тебе не отдаст его даром: ты заплатишь за него своей жизнью.
Так поучал меня старый зверолов Ли-сан, а вдали перекликались эти таинственные птицы и казалось, что в голосе их было что-то человеческое, так мало он походил на птичьи крики.
– Кон гуль-точу! – заливалась одна звучною флейтой в вершине старого кедра.
– Лиу Лиу! – отвечала ей другая из глубины темнеющего леса.
Заинтересовавшись этими птицами, впоследствии я много лет подряд старался их добыть для орнитологической коллекции, но все попытки мои не привели ни к чему, так как подойти к птице почти невозможно: крик ее слышен далеко, за 1–2 километра; сидит она, обыкновенно, на вершине высочайшего кедра или тополя; на выстрел она не подпускает, слетает и начинает кричать опять за четверть или полкилометра. Крик ее слышен только весной, в конце апреля и мае, в остальное время ее не слышно. Вероятно, это – время гнездованья. Птица эта принадлежит к числу прилетных, т. е. гнездующих у нас только летом. Водится она только в Гиринской провинции, в Южно-Уссурийском крае и в Корее. Где проводит зиму – неизвестно. Китайцы называют ее «Цяор». Видеть ее мне удавалось только на далеком расстоянии, в бинокль. Величиной она с сороку: оперение пестрое; хвост длинный. Может быть весной птицы эти живут парами и крик самца отличается от крика самки, а может быть – это два различных вида. Интересно было-бы добыть эту птицу, еще неизвестную науке, для нашего края. Держится она в больших лесах, преимущественно в хвойных и смешанных. Мистически настроенные китайцы-таежники ни за что не соглашались добыть для меня эту птицу, веря, что в ней пребывает душа заблудившегося человека. Когда я однажды прицелился из винтовки в птицу, сидевшую на верхушке сухого кедра, бывший возле меня зверолов отвел дуло в сторону, со словами: «Не надо! Пу-син!» Впоследствии, я раза два стрелял в птицу из винтовки, на расстоянии 300–400 шагов, но разумеется, не попал: слишком уж мала была цель.