В дни Каракаллы
Шрифт:
Все торопились, чтобы отбыть свои обязанности и заняться другими, более важными земными делами, поэтому церемония проходила в спешке. Надгробные речи консулы произнесли еще в Эдессе, в базилике, чтобы не возмутить неловким словом толпы воинов, как это могло случиться у костра. Сенаторы, облаченные в особые полотняные одежды, как полагалось римлянам на погребениях, внесли по скрипучей, кое-как сколоченной лестнице тело императора вовнутрь башни и с явным облегчением, судя по их лицам, спустились оттуда. Служители захлопнули деревянные двери нижнего сруба.
Бородатый, но совершенно лысый сенатор, худой, как палка, жаловался соседу:
– Разве
Собеседник, тоже сенатор, тучный человек с гнилыми зубами и седой бородой, взволнованный событиями, испуганно смотрел на него.
– Ты считаешь, что боги могут покарать нас за отступление от обычая?
– Священные формулы должны быть произнесены в точности и все установленное предками выполнено неукоснительно, – сурово сказал первый сенатор, рассекая рукою воздух. – О чем думают жрецы императорского культа?
Но перед костром уже выстроились трубачи. Подняв к небу сверкающие медью жерла труб, они надули щеки, напрягли мощное дыхание, и глаза у них выпучились от натуги. Раздались тягучие, торжественные звуки. В последний раз цезарь слышал пение римских труб. Дым кадильниц медленно таял в воздухе, который уже стал жарким от солнца, заливавшего светом эту картину. Вокруг погребального костра стояли сенаторы; за грубо сколоченными перилами, которыми было огорожено место сожжения, волновалось море солдатских голов. Последний звук трубы, дребезжащий от дрожания губ, замер…
– Досточтимые отцы, – обратился Макрин к консулам, смахивая воображаемую слезу, – приступите!
Консулы взяли из рук служителей факелы и, по обычаю отвернув лица, прикрыв головы краем одежды, приблизились к хворосту, которым был обложен сруб, и подожгли его. Тотчас же вспыхнуло горное масло, обильно политое на солому, и другие горючие материалы; пламя обдало близко стоявших жаром и тяжким запахом благовоний. Клубами повалил бурый дым, и огонь быстро перекинулся вовнутрь сруба. Огненные языки жадно лизали пурпур и гирлянды. Еще мгновение – и пламя забушевало как буря, к великому удовольствию воинов, которым это редкое зрелище доставляло немало поводов для шуток и насмешек. Но от жары бревна разошлись, одна из стенок верхнего сруба обвалилась, и изумленные зрители увидели ложе и на нем тело императора. Порывом горячего воздуха с мертвеца сорвало палудамент. Теперь все явственно видели, как голова усопшего покоилась на высоких подушках. Можно было даже рассмотреть золотой лавровый венок на его челе…
Я поспешно заносил на навощенную табличку описание церемонии, все мелочи, какие замечал мой взор, разговоры и мнения присутствующих и не забыл записать даже о притворной слезе Макрина. Такие подробности особенно интересовали Вергилиана.
Солдаты не спускали глаз с фигуры императора, вокруг которого бушевал огонь. Но, очевидно, под действием жара, закостеневшие, сложенные в благочестивом жесте руки покойника вдруг широко раскрылись и стали тихо двигаться, как бы обнимая воздух. Затем тело медленно, изгибаясь в позвоночнике, приподнялось с ложа.
Несколько мгновений спустя густой бурый дым уже скрыл все из виду, но из многих тысяч грудей успел вырваться один огромный вопль:
– Товарищи! Август встает с ложа!
Другие кричали в исступлении:
– Нет, возносится на небо! В лоно Геркулеса!
Огонь ревел. Простодушные воины верили, что в воющем пламени, в клубах черного дыма гений императора может вознестись к Антонинам. И вдруг опаленный орел, разломав наконец мощными крылами тесную клетку, с гневным клекотом взлетел в воздух над потрясенными легионами.
Дни Каракаллы закончились насильственной смертью, и вскоре после этого в Антиохии лишила себя жизни его мать.
Императрица не присутствовала на погребальной церемонии, и Макрин послал ей урну с прахом сына. Было известно, что Юлия Домна тяжко больна: у нее появилась на груди одна из тех страшных опухолей, от которых женщинам нет спасения. В отчаянии она решила уморить себя голодом. Это не удалось ей. Тогда честолюбивая сирийка еще раз сделала попытку взять власть в свои руки и даже выступила с пламенной речью перед воинами, охранявшими ее дворец. Но Макрин нашел, что это уже переходит границы дозволенного, и отнял у нее телохранителей. Видя, что пришел конец всему, Домна покончила с собой, приняв яд, и ее набальзамированное тело перевезли в Рим и там похоронили в усыпальнице Северов, рядом с сыном Гетой. Так печально угасла жизнь этой необыкновенно одаренной женщины.
О ней рассказывали такое, что я закрывал руками уши, чтобы не слышать подобных мерзостей. Но даже смерть цезаря или красивой женщины не в состоянии хотя бы на одно мгновение остановить течение жизни, и, как будто бы ничего не случилось в мире, по-прежнему пахари деловито шли за плугом, проводили длинную борозду и потом давали отдохнуть волам, виноградари ухаживали за лозами, башмачники тачали сандалии и горшечники изготовляли амфоры.
Возведенный восточными легионами на престол, Макрин не поспешил в Рим, как благоразумнее было бы ему поступить, а остался в Антиохии, полной соблазнов и опасностей. Новый император то пылал жаждой деятельности, восстанавливал порядок в управлении, жестоко карая за нерадивость и даже распиная людей на крестах, то впадал в уныние и утешался за чтением Сенеки. А между тем Юлия Меса, сестра покойной Домны, не жалела золота, чтобы добиться любви воинов к своему внуку Элагабалу. Ганнис распускал слух, что этот отрок не кто иной, как сын убитого августа, зачатый Соэмидой в прелюбодеянии от Антонина, и даже осмеливался утверждать, что он похож на покойного как две капли воды.
Элагабал, последний отпрыск знатной сирийской фамилии, с десятилетнего возраста был наследственным жрецом в храме Солнца, в Гелиополе. Когда в этот пышный храм стекались на богослужение солдаты II Парфянского легиона, к которому так благоволил Каракалла, Ганнис раздавал им пригоршнями серебряные монеты и говорил пискливым голоском евнуха:
– По всему видно, что вы боголюбивые воины. Пойдите в таверну и выпейте вина за здравие Элагабала. Вы верно служили его отцу, но, может быть, настанет время, и сын предъявит права на отцовское наследие…
Солдаты охотно принимали деньги, а на монетах, как нарочно, было вычеканено: «Марк Аврелий Антонин Император» – официальные имена Каракаллы.
Антиохия кипела как в котле. По-прежнему Маммея вела деятельную переписку с философами, беседовала с друзьями, обсуждала догмат о воскресении мертвых и посылала в Антиохию, Пергам, Ефес и Лаодикею Фригийскую подарки влиятельным епископам христианских церквей. Сын Макрина Диадумениан, девятилетний цезарь и соправитель, готовился к своей печальной участи…