В дни Каракаллы
Шрифт:
– Что с тобой, мой Вергилиан?
Поэт на мгновение открыл глаза и посмотрел на меня, но в этом взгляде уже не было ни дружеской приветливости, ни сияния ума, ни вызывающей у людей уважение вергилиановской печали; в угасающих глазах теперь ничего не выражалось, кроме животного страдания, смешанного с равнодушием ко всем и ко всему. Вергилиан снова опустил веки, и лицо его исказилось судорогой. Александр, расставшийся со своим олимпийским спокойствием, склонился над умирающим, опершись обеими руками о ложе и пытливо рассматривая мертвенное лицо друга. Потом длинные пальцы
Привычными для врача легкими движениями пальцев Александр опустил веки на остекленевшие глаза Вергилиана, и я понял, что поэта уже нет с нами. Тело его лежало здесь, еще не остыло в нем жизненное тепло, но этот искатель прекрасного уже покинул навеки мир, и когда я осознал это, из глаз у меня полились слезы. На пороге рыдал Теофраст. Александр, вероятно, в тысячный раз присутствовавший при таком событии, как смерть человека, молча сидел в кресле, о чем-то размышляя. Потом встал и сказал Теофрасту:
– Надо известить о случившемся госпожу Юлию Маммею. И всех, кому об этом следует знать…
Он произнес эти слова почти шепотом, как говорят, когда под крышей находится мертвец, и тишина вокруг усопшего еще больше подчеркивала торжественность события. Но я все-таки тихо спросил Александра:
– Почему он умер? Разве он был болен?
Почти не раскрывая рта и не спуская глаз с умершего, Александр ответил:
– Хотел бы я сам знать причину его смерти. Но сердце его перестало биться.
На мраморном круглом столе стояла чаша из розоватого александрийского стекла. Врач приготовил в ней какое-то снадобье, то самое, которое Вергилиан не пожелал принять. Рядом можно было заметить другую чашу – серебряную; эта была пуста. Александр взял ее осторожно за тонкую ножку и понюхал капли вина, что еще оставались на дне.
Я подошел к врачу:
– Яд?
Александр ничего не ответил. Может быть, даже из пренебрежения. Теперь у меня уже не было покровителя, который одним своим дружеским обращением с простым скрибой заставлял всех считаться со мной как с равным, несмотря на мою молодость и бедность, невзирая на мое провинциальное происхождение. Но Вергилиан был мертв.
Помню, во время похорон, когда тело Вергилиана, набальзамированное по восточному обычаю и завернутое в погребальные пелены, унесли, чтобы положить в каменном гробу, высеченном в семейной усыпальнице Юлии Месы, я помешал какому-то римлянину с внушительным животом, желавшему непременно стоять впереди других, и он прошептал, глядя на меня бессмысленными от важности глазами:
– Посторонись, любезный!
Я послушно подвинулся в сторону, чтобы уступить ему дорогу. Римлянин, глядя на меня через плечо, брюзжал:
– И вообще – что тебе нужно здесь? Знай свой тростник для писания и старательно соскабливай описки.
С таким видом, точно он высказал нечто очень умное, толстяк встал рядом с Дионом Кассием, считая, по-видимому, что ему по праву принадлежит на погребении почетное место. Впрочем, знаменитый историк тоже не замечал меня. Маммея не пожелала прийти.
В тот день я долго бродил по городу в самом угнетенном состоянии духа, и меня не радовала даже мысль о предстоящем возвращении к пенатам. Но ведь нельзя изменить того, что уже совершилось.
В Антиохии делать теперь мне было нечего. На другой же день рано утром, перекинув через плечо мешок, в котором хранились мои сокровища, я спустился к реке. Но мне пришлось подождать некоторое время под сенью смоковницы, прежде чем ладья пустилась в путь. На ней находились шесть гребцов и кормчий, человек, обладавший зловещим смехом и говоривший загадками. Я понял, что тщательно упакованный в солому и полотно предмет и есть та статуя, которую Меса посылала Кальпурнию.
– Кого она изображает? – спросил я кормчего.
Бородатый человек рассмеялся.
– Отгадай, юноша! Она – гром и молнии, цветы и хлад! Что это такое?
Я вспомнил о молниях, зажатых в деснице Юпитера Капитолийского.
– Отец богов?
– Не отгадал.
– Тогда я не знаю.
– Афродита! – объявил кормчий и, подняв весло, ловко переложил его слева направо.
– Но при чем же здесь молнии?
– Как же! Афродита – это весна?
– Весна.
– А весною бывают первые грозы, сверкают молнии, и богиня сыплет цветы на лужайки.
– А холод?
– Холод? Но ведь богиня нагая, ей холодно, когда на нее смотрят нечестивыми глазами. На красоту надлежит взирать с чистыми помыслами.
Я подивился тому, что кормчий выражается как образованный ритор, но подумал, что в Антиохии все возможно.
Когда мы приплыли в Селевкию, я покинул ладью, положив на широкую мозолистую длань кормчего драхму, чтобы он мог купить на эти деньги амфору вина для гребцов, провожавших меня благословениями. Я уже удалялся по направлению к гавани, но философ с кормилом в руках крикнул мне вдогонку:
– Юноша, отгадай!
Пришлось остановиться.
– Что это такое? Ты не увидишь того, что потерял сегодня, но будешь смотреть на то, что обретешь завтра…
Что это означало? У меня теснились в голове другие мысли, мне необходимо было поскорее разыскать корабль, уходивший в Понт, и поэтому я не стал ломать голову над разрешением нелепой загадки.
Мне без большого труда удалось разыскать «Навсикаю». Несмотря на поэтичное название, она оказалась самым обыкновенным хорошо осмоленным торговым кораблем, принадлежавшим человеку, чем-то обязанному сенатору Кальпурнию. Корабельное чрево уже наполнили глиняными сосудами с каким-то товаром. Я показал наварху записку, которую вручил мне бедный Вергилиан, тут же уплатил за проезд и, как мог, устроился вместе с корабельщиками на помосте. Но меня почему-то неотступно мучила загадка Андроника – так звали кормчего. Шепотом я повторял десятки раз: «Ты не увидишь того, что потерял сегодня…» Может быть, он подразумевал сегодняшний и завтрашний день? Я потеряю солнечный свет текущего дня, потому что к вечеру он погаснет и завтра настанет новый день… Или кормчий намекал на смерть моего друга?