В дни Каракаллы
Шрифт:
– Почему ты шляешься по ночам и не даешь покоя добрым людям? Что тебе надо от нас?
– Я принес письмо твоей госпоже.
– Какое письмо?
– Вот. Наш трибун сказал: «Валерий, ты уроженец Карнунта и хорошо знаешь, кто где живет. Ты остаешься в городе, так как настал конец твоей службы». А надо сказать, что мне действительно вышел срок и я намерен теперь заняться башмачным ремеслом. Слишком я стар, чтобы возделывать землю и возиться с волами в какой-нибудь паннонской деревушке. Я тогда сказал трибуну…
– Где же письмо? – прервала поток его красноречия деловитая Пудентилла.
– Вот письмо.
Но привратник с ругательствами захлопнул калитку, и на дворе послышались старческие шаги Пудентиллы. Валерий пошел прочь и, удаляясь в ночную тьму, запел козлиным голосом:
Тысячи, тысячи сарматов мы убили,тысячи, тысячи парфян в плен взяли…Судя по голосу, ветеран был пьян, как корабельщик. Голос постепенно затихал, вскоре собаки перестали лаять, и снова в Карнунте наступила тишина…
Когда я утром рассказал обо всем Вергилиану, он многозначительно посмотрел на меня, но пожал плечами и ничего не ответил. А на другой день, на рассвете, я уже трясся в легионной тележке в Аквилею. Вергилиан махал мне рукой, стоя у дороги, и воины, которые двинулись в путь, пели нескладными, однако мужественными голосами:
Тысячи, тысячи сарматов мы убили,тысячи, тысячи парфян в плен взяли…Я вновь и вновь оборачивался, чтобы посмотреть на Вергилиана, но его фигура как бы растаяла в мглистом воздухе. Друг не мог проводить меня далее, потому что его задерживали в Карнунте неотложные дела с кожами, и прощание наше с клятвенными обещаниями встретиться снова в Риме, как только позволят обстоятельства, происходило во временном лагере XV легиона.
Рассвет медленно разгорался. На востоке вспыхнула бледная заря. Воины, кони, мулы, повозки двигались по узкой Саварийской дороге, мимо гробниц и погребальных монументов. За придорожными деревьями стояла сельская тишина, которую в этот утренний час нарушали громкие человеческие голоса и скрип повозок, а иногда воинственные песни. Солдаты пели:
Тысячи, тысячи сарматов мы убили,тысячи, тысячи парфян в плен взяли…Я с любопытством смотрел на красивые памятники и читал надписи. Иногда это были печальные слова о младенце, которого судьба только показала родителям и отняла навеки, или о юной супруге, покинувшей мужа в расцвете своей женской красоты, или о бедняке, похороненном на средства погребальной коллегии кожевников. Потом вдруг бросалась в глаза какая-нибудь пышная эпитафия откупщика, «трудившегося как пчела, облеченного доверием в муниципии, избираемого трижды на высокие должности, оставившего после себя в городе два дома, а в сердцах сограждан добрую память и сожаление…» На одной из скромных гробниц из белого камня было только три слова: «Счастливого пути, путник!»
Я мысленно поблагодарил богов за пожелание благополучия и вспомнил случайный солдатский разговор, из которого выяснилось, что легионного орлоносца зовут Феликс, что значит по-латыни счастливый, и что это должно послужить благоприятным предзнаменованием. В час, когда легион выступил при звуках труб из лагеря, с придорожного дерева взлетел зеленый дятел, посвященный, как известно, Марсу. Воины были в восторге от такого благоволения богов.
Я ехал в повозке. Случайно около нее оказался верхом на коне трибун Корнелин. Впереди бодро шагали несколько воинов и среди них ветеран Маркион. Он уже отслужил положенный срок, но не представлял себе, как можно жить в мирной обстановке, без солдатской трубы и без лагеря, и упросил оставить его в рядах.
– Снова в поход, отец? – спросил Корнелин. – Не устанешь в пути?
– Отдохну в могиле, – отвечал Маркион и засмеялся беззубым ртом, довольный, что легион снова выступает на войну и что по обеим сторонам дороги сейчас поплывут рощи, селения, храмы, источники, пашни, стада, пастухи, дубы, таверны…
– До Антиохии еще далеко, отец, – продолжал Корнелин.
– Как-нибудь доплетусь.
– Правда, говорят, что там тебя ждет любовница? – подшучивал над ветераном трибун.
– Верно. Торгует могильными червями на кладбище.
Маркион был одним из тех, кто вышел с легионом из Саталы. Но еще задолго до этого он воевал под предводительством Коммода в Армении, ходил в Диоскуриаду, и я видел на кожаной подкладке его щита различные рисунки, цифры и названия населенных мест, сделанные раскаленным гвоздем. Таким образом он отмечал все перемены своей военной жизни: походы были обозначены числом пройденных миль, а каждое примечательное событие или город – каким-нибудь условным знаком, то наивно изображенным домом из пяти-шести кирпичей, то похожим на растопыренные пальцы деревом, под которым Маркион однажды провел ночь накануне сражения, то большеголовыми, носатыми человечками, как их рисуют дети, обозначавшими убитых рукою Маркиона врагов. Теперь легион снова возвращался на Восток, и с помощью Митры круг походов мог замкнуться благополучным возвращением в Саталу. Маркион радовался, как ребенок.
Солдаты шли вольным строем, сложив оружие и поклажу на повозки. Утренний воздух был свеж и приятен.
Так мы двигались в течение многих дней. Холмистая римская дорога бесконечной лентой бежала к морю. Оно еще было далеко, но воины знали, что первая большая остановка будет в Эмоне. Им уже казалось, что в лицо веет свежестью морской ветер.
В пути было весело. Воины с удовольствием меняли скучную Паннонию на солнечные страны Востока, где война обещала богатую добычу. Там их ждали большие города, красивые женщины, музыка арфисток, привычные запахи сирийских харчевен.
Легион спешил на Восток, так как Макретиан получил гневное послание от императора, выговаривавшего за задержку в Паннонии нужных ему войск. Местом назначения легиона была указана Антиохия, где уже сооружались благоустроенные лагеря с термами и лупанарами. Военные действия на Дунае были приостановлены, хотя там уже начали строить понтонные ладьи для возведения такого же грандиозного моста через Дунай, как в дни Траяна, и сколачивали суда для перевозки коней – так называемые гиппеги. Император требовал, чтобы XV легион был незамедлительно переброшен в Сирию.