В долинах Рингваака [Рыжий Лис]
Шрифт:
Хотя лис ускользнул от охотника с самым беззаботным видом и очень проворно, невредимым он не остался. Как только грянул выстрел, лис сразу почувствовал жгучую боль в крестце, словно в него вошла добела раскаленная тонкая игла. Одна шальная дробина попала-таки в цель, и теперь, когда лис вновь пустился бежать, каждый шаг причинял ему неимоверные страдания, при каждом вдохе и выдохе мучительно резало и перехватывало горло. Бежал он теперь все медленнее, его задние лапы слабели и начинали отказывать, утратив ту пружинистую силу, с которой они, посылая корпус вперед, отталкивались прежде. Голоса собак звучали все ближе и ближе, и вот уже лис понял, что бежать он больше не может. Он остановился у подошвы большого гранитного утеса, повернувшись грудью к врагам, и стал ждать — его обнаженные клыки, выступающие на узких челюстях, зловеще поблескивали.
Собаки увидели его, лишь подбежав на расстояние дюжины ярдов, — так тихо и недвижно стоял возле утеса лис. Добыча, за которой псы столь долго гонялись, была теперь перед ними — и все же, глядя на грозную осанку лиса и его обнаженные
Псы стояли в нерешительности лишь какое-то мгновение. Они бросились на лиса почти в одно и то же время, молниеносно вонзив ему зубы в шею и морду. Оба пса злобно рычали и работали челюстями с дьявольской энергией, но никак не могли придавить врага к земле: лис молча отражал нападение, его извивающееся тонкое тело обнаруживало силу стальной пружины. Вот он сомкнул свои клыки, насквозь прокусив желто-коричневому гончему псу переднюю лапу, и тот, пронзительно завизжав, отпрянул назад, выйдя из схватки. Но черно-пегий ублюдок оказался гораздо упорнее. Хотя один его глаз был залит кровью и до самого основания разорвано ухо, он и не помышлял уклониться от врага. Как только гончий, завизжав, отскочил прочь, длинные могучие челюсти черно-пегого пса крепко и надежно стиснули горло лиса. Минуту было слышно клокочущее, приглушенное, хриплое рычание, лис, содрогаясь, делал неистовые усилия вцепиться во врага. Затем доблестный рыжий зверь вытянулся во всю свою длину на земле и уже не шелохнулся, когда победители стали терзать и рвать его на части. Такой ценою было спасено маленькое семейство, укрытое в норе у реки.
Глава II
Уроки природы
Ночь за ночью, в течение нескольких недель, разносилось по гребням холмов тонкое, настойчивое тявканье лисицы. Мать горевала об отце своих детенышей. Когда в тот день он исчез, лисица ждала его до глубокой ночи, потом вышла на широкий, пропитанный псиным запахом след погони и долго шла по нему, пока не поняла все, что случилось. Но постоянно предаваться печали лисица не могла — слишком много у нее было дел, слишком много забот о пяти слепых малышах, которые лежали в глубине теплой норы. И только по ночам, когда прохладная темень ранней весны мягко окутывала окрестность, тоска и одиночество, томившие лисицу, обретали свой голос.
Охотилась она теперь с крайней осторожностью. До тех пор пока у лисят не открылись глаза, она должна была целыми днями лежать в воре и кормить малышей, выходя на волю лишь в том случае, если в озерах, возвещая наступление сумерек, начинали квакать лягушки. Лисица перебиралась тогда через вершину холма в соседнюю долину и только там приступала к охоте. Находясь близ норы, она пускалась на всяческие уловки, чтобы как можно надежнее скрыть и замести свои следы. Каждый раз она старалась пройти сквозь остро пахнувшие кусты можжевельника — запах этих кустов заглушал ее собственный сильный запах, а их жесткие колючки отпугнули бы любой чересчур любопытный нос, который мог сюда сунуться. Лисица позволяла себе безраздельно отдаваться охоте лишь после того, как пересекала каменистую, усеянную острым щебнем полосу у подножия холма.
Однако, достигнув мест, которые она считала безопасными, лисица отбрасывала всяческие предосторожности и охотилась с огромным усердием. Питание малышей пока зависело целиком от ее материнского молока, и первой заботой лисицы было как следует насытиться самой.
Главную статью ее промысла составляли лесные мыши, чей писк лисица улавливала на удивительно далеком расстоянии. Второй по изобилию и легкости лова статьей были зайцы — обычно лисица ложилась наземь, поджидая зайца, и стремительно кидалась на него, как только он показывался вблизи. Изредка она разнообразила свой рацион зазевавшейся серой куропаткой, а иногда, спускаясь на болота у озера, ухитрялась поймать дикую утку. Но лучшей едой, которая к тому же легче всего добывалась, была еда совсем иная — ее-то лисице теперь больше всего и хотелось, хотя в данное время она не могла себе позволить такую роскошь. Куры, утки, гуси и индейки, жившие на разбросанных по лесу фермах, с наступлением весны, когда в их жилах сладко забродила кровь, стали разгуливать вокруг дворов без всякой опаски. Такая дичь казалась весьма заманчивой, но, поразмыслив, лисица поняла, что риск был бы очень велик, что привлекать к себе внимание людей слишком опасно. Правда, она утащила с фермы в соседней долине, миль за пять отсюда, прекрасного жирного гуся. Был случай, когда лисица поживилась парой молодых курочек с другой фермы, еще на полмили дальше. Но здесь, в этой долине, в каких-то двух милях от норы, ни одна домашняя птица не подвергалась риску попасть в зубы лисы. Когда однажды лисица заметила стайку чудесных уток, вперевалку шагавших близ изгороди, она не удостоила их ни малейшим вниманием. Здесь, где лиса жила, она не желала себя обнаруживать, не желала никакой славы. Ее устраивало тут лишь тихое, незаметное существование.
Благодаря столь мудрой тактике лисицы, ничто не угрожало ее норе, и рыжая красавица могла спокойно лелеять в ней своих детенышей. Уже много дней она не слыхала ужасного раскатистого лая собак, бегущих по следу, — прокусанная старым лисом лапа гончего пса пока еще не зажила.
По утрам, как только сияющее солнце согревало берег речки, мать — еще вялая после утомительной ночной охоты — вылезала из норы и с удобством располагалась на сухом суглинке в нескольких шагах от входа. Затем выползали из норы лисята, опасливо поглядывая вокруг, прежде чем отважиться на маленькую прогулку в светлый огромный мир. Мать блаженно дремала, положив на землю голову, раскинув лапы и повернув к солнышку белошерстое брюхо, а лисята с тонким младенческим тявканьем начинали всей оравой наскакивать на нее. Они кусали, трепали и тормошили ее до тех пор, пока лисица считала, что дети не преступили грань благоразумия, потом она стряхивала их с себя, вставала и, предупредив шалунов негромким ворчанием, переходила на другое место и снова ложилась. Для малышей это был знак того, что лисица играть больше не хочет. Они оставляли ее в покое и на несколько минут устраивали сумасшедшую свалку. Они возились, кувыркались и кусали друг друга, нарочно распаляя свою ярость; потом кто-нибудь из них, урча, с видом явного победителя, оказывался наверху копошившейся кучи — и это означало конец драки. Лисята, словно бы по уговору, вдруг разбегались в разные стороны — одни, высунув язык, ложились отдыхать, другие принимались исследовать чарующие загадки раскинувшегося перед ними необъятного пространства.
Все пятеро проворных малышей великолепно олицетворяли лисью породу: их рыжие шубки были яркого, густого оттенка; угольно-черные лапы лишены каких-либо пороков; чувствительные, пытливые носы так и ловили все, что плыло в воздухе; желтые глаза светились всею лисьей хитростью и сметливостью. Но среди пятерых был один, который во время драки неизменно выбирался на верх кучи, а по окончании драки всегда находил для себя какое-нибудь столь интересное дело, что ему некогда было лежать и прохлаждаться. Он был немножко крупнее своих братьев и сестер, шерсть его отливала ярче, а выражение его глаз чуть яснее говорило, что за ними скрывается мозг, способный к сильной работе. Именно он первым открыл, какое это удовольствие самому ловить в траве жучков и кузнечиков, хотя другие лисята занялись этим лишь по наущению матери. Именно он быстрее всех цапал и схватывал мышей и землероек, которых лисица живьем приносила малышам, чтобы они упражнялись в ловле. Он один из всего помета без всякой помощи со стороны матери научился выслеживать мышь, различая ее писк, если она находилась под каким-нибудь свалившимся деревом футов за пятьдесят или более от воры, терпеливо и бесшумно подкрадываться к ней, залегать, в совершенной неподвижности выжидая жертву, а потом прыгать и с ликованием схватывать маленькое, серое, мягкое существо. Казалось, ему были с особой полнотой и щедростью дарованы те родовые, наследственные знания, которые обычно называют инстинктом. И в то же время он необычайно прилежно учился у своей матери, а мать, прилагая все свои силы и способности, неустанно учила лисят всему, что им следовало знать и уметь.
Пока лисята еще не окрепли, мать таскала им самую разнообразную дичь, крупную и мелкую, знакомя детей с богатствами леса. Однако крупную дичь, вроде зайца или сурка, она всегда приносила умерщвленной, так как живой заяц, сделав резкий прыжок, мог убежать, а неукротимая отвага и ужасные зубы сурка внушали опасения, что он схватит одного из своих маленьких мучителей и загрызет его. Серых куропаток, кур и других взрослых птиц, обладавших сильными крыльями, лисица приносила, предварительно сломав им шею, чтобы они вдруг не взлетели и не вырвались на волю. И лишь мелким птичкам и зверькам была дана привилегия участвовать в учебной тренировке лисят.