В донесениях не сообщалось...
Шрифт:
Тот вылет был последним боевым.
Война шла жестокая. И они бомбили наши обозы с беженцами, и мы потом…
— А вечером в нашем полку был писатель Федор Панферов. Знаешь такого? Читал? А вот я с ним разговаривал, руку ему жал. Его роман «Бруски» я уже после войны прочитал. Панферова мы в полку принимали как дорогого гостя и большого человека. На другой день наш старшина рассказывает: «Ну, ребята! Мы пьем крепко, сами знаете… Но как он пьет!» — «Ну а как же он пьет?» — спрашиваем, а сами думаем: уж нашего-то старшину трудно этим делом удивить, он у нас во всей дивизии самый большой мастер по этой части. Никто его не мог перепить. За всю войну — никто. «А вот как, — говорит наш старшина, а сам вроде как немного расстроенный. — Меня
— 7 мая вечером мы перелетели под Гдыню. Расположились на полевом аэродроме. Победу все еще отмечаем. И вдруг нам ставят боевую задачу: на косе Хель засели власовцы и остатки немецких частей, окопались, не сдаются. 9 мая надо нанести штурмовой удар по косе.
Ночь накануне вылета мы почти не спали. Победа ведь. Мы ее уже и отметили. А тут на тебе — боевой вылет. Бомбить этих недобитых гадов, окопавшихся на косе.
Утром чуть свет нас доставили на аэродром. Техники уже готовят машины к вылету. Мы, летчики, сидим ждем. Проходит час, другой. Командование наше приняло такое решение: послать вначале разведку. Комполка сказал: «Полетят двое. Самые опытные: Уполовников и Бурдуков». Между бомбами закрепили пачки листовок: мол, Германия капитулировала, сдавайтесь, сопротивление бессмысленно.
Уполовников и Бурдуков сходили на косу. Коса лесистая, длинная. Сбросили они бомбы и листовки. Вернулись. Спрашиваем их: Они говорят: «Отбомбили. Немцы постреливают. Но как-то вяло».
Нам приказ: «По машинам!»
Сидим в самолетах. Ждем сигнала на взлет. И вдруг бежит из штаба посыльный. Радостный. Кричит: «Отбой! Немцы сдаются!»
Мы вылезли из самолетов и пошли к столовой.
А вечером я так напился, как никогда в жизни не напивался. На ногах не стоял! И начало меня рвать. И так меня чистило, так всего корежило и выворачивало, что думал: все, умираю. А сам хоть и пьяный в стельку, а думаю: что ж я, дурак, делаю, ведь война кончилась, живой остался, надо радоваться, а я так напился… И так сильно рвало, что, кажется, все внутренности наружу выворачивало. Вот я стою где-то под соснами на четвереньках, победитель, дурья башка, хоть и пьяный в дым, а думаю: что ж я наделал, война ведь кончилась.
Видно, надо было так напиться. Хотя бы раз в жизни. У всех, даже у тех, кто и не особый-то любитель выпить, было в жизни такое. У меня это случилось 9 мая 1945 года.
— Когда я думаю о войне, я думаю о своих товарищах. Из них уже почти никого не осталось в живых. Из моей второй эскадрильи 189-го гвардейского ордена Суворова штурмового авиаполка 4-го штурмового корпуса остался я один.
Вспоминаю своих стрелков.
Стрелки в штурмовой авиации гибли чаще. Они почти не были защищены. Вспоминаю Гришу Рудого. Лихой был парень, отличный стрелок. Его крупнокалиберный пулемет так и работал, так и рокотал. Когда он вел огонь, я был спокоен: мессеров он ни за что не подпустит.
Однажды под одним польским городком мы бомбили железнодорожную станцию. Выстроились колесом, чтобы мессеры не подошли, и начали раскатывать немцев. Работали всей эскадрильей. И вдруг видим, от станции по шоссе покатил мотоцикл. Командир мне: «Романов! Догони!» А мне за ним гнаться — дело недолгое. Я срезал круг, зашел прямо на него, обдал снарядами. На вираже глянул: мотоцикл валяется. Вот и все, думаю. А стрелок кричит: «Лень, а он жив!» — «Ну ударь ты по нему». Зашел. А Гриша Рудой мне: «Не могу. Зайди покруче». Захожу. А я его уже тоже увидел: прячется за деревом. Вдоль шоссе огромные такие деревья стоят. Я дал очередь, так, для имитации атаки. И немец сразу перебежал за дерево. Проскочил я то дерево и пошел над полем с набором высоты. А Гриша, когда я наклонил крыло, ударил длинной очередью. Слышу, кричит: «Все, командир! Пошли!»
Вспоминаю, как мы спасали друг друга от немецких зениток. «Эрликоны» нас били на высоте 400–500 метров в момент, когда мы выходили из атаки. Вот тут они веселились! Тут они нас распекали! Как попадешь в их трассу… Если снизу заработал «Эрликон», по прямой не иди, маневрируй, вправо-влево машину кидай. Из
В авиации выдержка — главное оружие.
Что такое боевой вылет? Сказать легко: «Боевой вылет». А слетать…
Сидим на КП. Прибегает посыльный: «Вторая эскадрилья! На вылет!» Маршрут проложен. Задача: уничтожить аэродром противника. А там не только зенитки и «Эрликоны», но и дежурные мессеры. Мы это знаем. В голове это все стоит. Техник докладывает, какие бомбы и какие на них взрыватели. Садишься в кабину и ждешь. Ждешь ракету.
Вот тут-то и начинается. И думы всякие в голову… И ноги затрясутся. Прижмешь, помню, к педали, и сквозь зубы: «Да не дрыгай ты, ешь-твою!..» У всех это было. Думаешь: неужели в последний раз лечу? Механик кричит: «Ракета!» Ох, слава тебе господи! Кончилась пытка. Запускаешь двигатель. Все сразу, все страхи, сомнения, куда-то деваются. Начинаешь действовать. Пошла работа. Выруливаем друг за другом. Порядок давно известен и отработан до автоматизма. Побежали по взлетной дорожке. Два километра бежит самолет. Бежит, бежит, бедолага. Скорость все больше. Смотришь, руля стал слушаться — схватил. Вот уже начал помаленьку отрываться от земли. Подпрыгнул. Еще раз подпрыгнул, уже дальше. И — оторва-ался. Тянешь вдоль земли. Держишь его пока у земли. Не надо спешить. Пусть так — вдоль земли потянет. Самолет тяжелый, с полным боекомплектом. Ага. Скорость пошла-пошла-пошла! 250! 270. В набор! Пош-шел. Уже хорошо слушается руля.
Встаешь в свой ряд. Но тут опять начинаешь думать: почему немцы не стреляют? Где они? Вот тут опять коленки могут задрожать. Погодя, смотришь, зенитки ударили. Ага. Вон они. Все как всегда. Двое наших отрываются и пошли на них в атаку. Кто кого! Ребята мчатся прямо на зенитки, нас прикрывают. Зенитки атаковать — опасная работа. Это все равно что на львов охотиться. Потом летим назад. Двоих или троих с нами уже нет. Сбиты. Думаем: кого потеряли? Хорошо, если на горящих машинах до своих дотянули. Тогда, может, через день-другой в полк вернутся. Если во время посадки не взорвутся, не разобьются. Попробуй посади горящий самолет. Машина уже ни руля не слушается, ни высоты нет, ни скорости. Падает. Шасси не выпускаются. А если и сам еще ранен, если мессер прицепился и добивает, всаживает в машину очередь за очередью…
Летчиками мы стали только в сорок пятом году. Научились. Немцы перед отправкой на фронт должны были налетать 700 учебных часов. У нас было по 23 часа! Но мы их уделали!
А бывало, и своих бомбили. Неразбериха. И по соседнему аэродрому отработаем. Однажды, это было под Довском, мы вдвоем в непогоду сели к соседям. А на них днем раньше наши налетели, отбомбили, сожгли один самолет, американский двухмоторный бомбардировщик «Бостон». Под ним погиб техник. Вот так. Радиостанции не работали. А летчики — новички, из пополнения. Залетели, глянули, а на взлетной полосе незнакомые самолеты, которых на своих аэродромах они никогда не видели… Вот и шарахнули. Сели мы, а на нас там смотреть не хотят. Говорят: «Что ж вы, сволочи, вчера натворили!» А наш полк — с желтыми колпаками. Они как увидели желтые колпаки на пропеллерах наших самолетов, так чуть не в драку.
Много наших могил от Москвы до Берлина. Илы лежат везде. И чем дальше на запад, тем их больше.
Везде лежат наши соколы, ребята из штурмовых авиаполков. Лежат три состава и нашего 946-го, а затем 189-го гвардейского штурмового авиаполка.
А я все еще лечу. Снится иногда: лечу. Может, к ним и лечу.
— Из маршевой роты попал я в команду аэродромного обслуживания. Был зачислен в 137-й батальон.
Вначале была Малая Вишера под Новгородом. Шел сорок третий год. Конец ноября.