В донесениях не сообщалось...
Шрифт:
Ротный наш курский был. Старший лейтенант. Как сейчас его помню: высокий, сухощавый, уже в годах. Ну, может, лет тридцати пяти так. До нас взводом командовал. В Курске у него семья была. Вся погибла. Бомба в дом попала. Жену и троих дочек — всех разом. Это мы знали.
В середине деревни, под вербами, три грузовика стояли. Моторы уже работали. Видать, драпануть хотели. В кабине одной из машин две девушки. С власовцами были. Но не в форме, а так, в платьишках.
Привели всех в хату. Меня поставили охранять их. Вот потому-то я все и видел.
Пришел ротный. С убитыми попрощался и пришел. Ребят своих
Пленных поставили прямо в хате, вдоль стены. Ротный крайнему власовцу: «Как же ты, сукин сын, посмел присягу нарушить?» — «В плен попал. Невыносимо было. Простите!» Ротный ему: «Прощаю» — и в лоб из ТТ. Другому: «А ты почему немецкую форму надел?» — «Простите». И на колени упал. «Видать, и перед немцами ты так же унижался, на коленях стоял? Прощаю». И ему — в лоб. Третий весь трясется, голову опустил, белый весь как мел. «А ты?» Тот молчит. Только слышно, как зубы стучат. «И тебя прощаю».
Дальше девчата стоят. У них руки-ноги тоже ходуном ходят. Ротный им: «А вы как сюда попали?» А сам уже свой ТТ в кобуру прячет. Ярость в нем вроде как улеглась, только руки трясутся, никак пистолетом в кобуру не попадет. «Обслуживали их?» — «Обслуживали». — «Эх вы, шкуры! Подстилки немецкие! А если прикажу мою роту обслужить?» — «Обслужим, — говорят. — Только, дяденька, отпустите». Молчит наш ротный, на них посматривает. Скулы у него так и прыгают. Гляжу, злоба в нем еще играет. «А откуда ж вы родом?» — спрашивает и ремешок кобуры уже застегивает. Они ему: «Курские». — «Что-о?! Ку-рс-ки-е?!» — «Да, дяденька, курские». — «Нет! Нет и не будет никогда в Курске блядей немецких!» И выхватил пистолет, и обеих тут же положил.
Ох, натерпелся я тогда! Стоял ни живой ни мертвый.
А ночью ротный напился. К передовой его везли на подводе.
— Перед форсированием Днепра был такой случай.
Разведчики наши притащили языка. А жители привели своего, в немецкой форме. Власовца. И где они его прихватили? Говорят, у бабешки какой-то прятался. Немец оказался из эсэсовской дивизии. Ни слова из него не вытащили. И повесили их, обоих, возле штаба полка. Немца — за шею. А власовца — за ноги. Долго он так, вниз головой, болтался. Немец сразу затих. А этот еще долго живой был.
— Как-то, помню, стоим на переправе. Уже не помню, на какой реке это было. Там же, в Восточной Пруссии. Навстречу гонят колонну пленных. Ждем, пока их проведут.
И вдруг один из колонны выскакивает к нам: «Товарищи, дайте закурить!»
Во взводе у нас был матрос, звали его Иваном Николаичем. Годов, может, так под сорок. Нам, молодым, он казался стариком. Мы его и звали по имени-отчеству. Глядим, наш Иван Николаич мигом с плеча автомат — и чирк его! Тот сразу и завалился. А Иван Николаич весь вскипел! И дальше бы, наверно, очередью повел. Подскочила охрана: «Что такое?! Кто стрелял?!» А мы уже Ивана Николаича затолкали в свою колонну: «Не знаем кто. Наши не стреляли».
А после, когда на другую сторону реки перешли, его и спрашиваем: «Ты что ж это, Иван Николаич?» — «Такие товарищи, — говорит, — всю мою семью расстреляли в Псковской области».
Власовцы.
— В Познани наш взвод наскочил на пулемет. Наступали вдоль домов. Обычный уличный
Мы отползли и начали обходить его сбоку. Но к самому пулемету подойти все же не можем. И гранату кинуть нельзя — стена. А слышим, как рядом совсем, вот, за стеной, лупит. А как его достать? Тогда мы пробили стену, пролезли туда и схватили этого пулеметчика. Оказалось, власовец! Нашивки на рукаве — РОА. Русская освободительная армия. Схватили мы этого «освободителя», поволокли. А вторым номером у него немец был. Ребята его сразу застрелили. А этого затащили на седьмой этаж и сбросили вниз. Когда вытолкнули на балкон и он все понял, как заплачет! Что-то пытался сказать. Но кто его будет слушать, когда он стольких наших ребят положил?!
— Командир роты дает мне задание: «Видишь окопы перед нами?» — «Вижу». — «Бери двоих разведчиков и проверь, кто в них — наши или немцы?».
Мы продвинулись вперед, отогнали немцев и залегли на опушке леса. Дальше решили не выдвигаться, потому что отставали соседи. А Локтеву связь с соседями в наступлении терять нельзя: ударят во фланг, отрежут, придавят в кольце.
Пошли. После артобстрела в воздухе еще стоит смрад и копоть. Видимость плохая.
Отошли мы от своих окопов метров на сто пятьдесят. Остановились. До тех окопов, которые нам приказано проверить, уже метров сто осталось. Слышим, оттуда — русская речь. Кричат: «Давай сюда!» Стали совещаться: во-первых, нас заметили; во-вторых, там наши. Идти дальше нет смысла. Те, видать, тоже поняли, что мы можем повернуть назад. И тут же оттуда — длинная пулеметная очередь. Стрельба наших пулеметов, и «максима», и РПД, и тем более Горюнова, сильно отличалась от немецкого МГ. Стреляли как раз из МГ. Он более скорострельный, и звук такой плотный. И сразу упал один из разведчиков, стоявший в середине. Пуля ему попала в левую часть груди. Он умер мгновенно.
Мы повернулись и побежали к своим траншеям. Я бежал вилюгами, чтобы на мушку не взяли. А второй разведчик упал и пополз. Ползком спасался. Добрались мы до балочки. Там пули нас уже не доставали.
Пришел я к командиру роты. Доложил: так, мол, и так. Ротный: «Как же вы товарища бросили?» Послал санитара. Санитар пополз к разведчику. Вскоре вернулся: «Убит. Прямое попадание в сердце». Ротный сомневался, думал, что мы раненого товарища бросили. Нет, раненого мы бы не оставили на нейтральной полосе.
Потом, наутро, мы их выбили из тех окопов. Ребята подползли сбоку и забросали их гранатами. На убитых были шинели немецкие и наши, красноармейские, с нашивками РОА.
— Была у меня снайперская винтовка. Стрелял я неплохо.
Стояли мы в Кенигсберге. Ночевали в полуразрушенном подвале разбитого дома. Занавесились плащ-палатками и спали. Утром встали. А разведчик один, Витя Шишлов, такой бедовый малый, потянулся и говорит: «Ну, братва, сон сегодня снился!.. Или убьют, или обсеруся!..»