В донесениях не сообщалось...
Шрифт:
Неподалеку лежит сержант. Видимо, он до меня и командовал людьми. Перевалился на спину, кричит мне: «Лейтенант! Какая к черту атака? Положат всех! Окапывайся! А там видно будет!» Так, думаю, ребята, точно, бывалые. Но с назначением мне все же не повезло. И с комбатом тоже.
А немцы меня, видимо, уже заметили: ага, появился офицер, пытается поднять людей в атаку…
Справа от меня, шагах в десяти, заработал станковый пулемет. Да, хреновая у меня позиция, за «максимом» немцы всегда охотятся. Смотрю, и правда, мина взвыла, ударила — перелет. Вторая — недолет. Ну, думаю, третья уже моя, милая. Сам минометчик, знаю: бьет по прямой и сейчас третьей накроет, это ему ничего не стоит. Так и случилось.
Подполз санитар. Разрезал на мне гимнастерку. Осколок пропахал прямо под сердцем, по ребрам. Погодя подполз и второй санитар. Бинтуют меня и переговариваются: «Второго взводного за один день…» Перевязали. «Ну, лейтенант, поползешь?» Я попробовал ногой, а нога не слушается. Оказывается, и в ногу ранило. Сквозное. Так и просадил осколок мою ногу повыше колена.
Потащили меня по вспаханному полю на плащ-палатке. Один санитар за один край плащ-палатки, другой — за другой. Вытащили к опушке леса. Сказали: «Полежи, лейтенант. Сейчас сходим за носилками». Я им: «Ребята, только не бросайте. Если немцы нажмут, я один не смогу уйти». Сколько народу так, ранеными, в плен попадало! Правда, не бросили. Вскоре принесли носилки и доставили меня в передовой госпиталь. Там мне разрезали одежду, сняли бинты, прочистили раны. На следующий день — на эвакуацию, в тыл.
Повезли куда-то под Сухиничи. В деревню. Лежали мы в сарае. Лето жаркое стояло. Ночи теплые. Так что ничего, и в сарае было хорошо.
Через два дня нога моя стала краснеть. Поднялась температура. Ну, думаю, все, конец мне — гангрена. Что такое гангрена, я уже знал — видел, как в Калуге молодым ребятам, моим ровесникам, руки-ноги отнимали. А моя рана высоко, резать ногу уже некуда. Врач осмотрел, приказал медсестре почаще, через каждый час, делать перевязку и обрабатывать рану. Она делала все, как приказал врач. Смотрю, температура стала спадать. Краснота сошла.
Спасли они меня, наши врачи. Там, возле станции, — санитары. Тут — врачи.
А вскоре привезли меня опять в Калугу.
— Госпиталь тогда располагался в здании возле парка. После войны там был обком партии, а сейчас Бауманский университет.
Лежу в санпропускнике и думаю: когда ж моя очередь подойдет? А раненых много! Везут и везут с передовой. Наступление! Крови много! Глядь! — идет знакомая девушка! Медсестра. Землячка из Ольговки. В одной школе учились. Гуляли вместе. После второго ранения я заехал домой, в Ольговку, к родителям. Надо было ехать на Сухиничи, к фронту. Я и отпросился у старшего команды: «Разреши забежать домой. Тут мне недалеко. К поезду приду». Он и отпустил меня. Повидался я с родителями. Попрощался. А Ася меня до поезда пошла проводить. Помню, полетели немецкие самолеты: они пролетали каждый вечер, в 22.45, на Москву. На бомбежку. А поезд отходил в одиннадцать. Как раз успели. Только вот поцеловать я ее не успел — поезд уже отправлялся.
Увидела она меня в санпропускнике, подбежала: «Ой, как быстро ты вернулся!»
Да, вернулся вот…
Стала меня собирать. И без очереди — на операционный стол. Хирург, молодая такая женщина, лет двадцати семи, симпатичная. Раз-раз.
Я у них пролежал долго. Выписали меня из госпиталя ограниченно годным к военной службе первой категории. Но куда там! Опять попал на фронт, да в самое пекло!
— Подругу мою калужскую, как я уже говорил, звали Асей. Она еще жива. Живет в Ворсине. Болеет.
Ася ко мне иногда приходила в палату. Навещала. Я ей раз и говорю: «Слушай, я тебе письмо написал, когда на фронт ехал. Осталось оно в полевой сумке. Когда ранило под Жиздрой, потерял я и сумку, и письмо». — «А что ты там написал?» — спрашивает. «Да так, ничего особенного», — говорю. А самому стыдно. Я ей в том письме в любви объяснялся. На фронт же ехал, знал, что могу и не вернуться. Ну и разобрало меня. А встречались мы так… Не целовались даже ни разу. Но другой-то девушки у меня и не было. Не успел еще влюбиться, школу только недавно закончил.
И ты что думаешь?! Через день или два Ася заходит ко мне в палату и достает из кармана треугольничек: «Твое письмо?» Ох, что я тогда пережил! Я ж в то время малый был стеснительный, хоть и лейтенант.
К моему письму было приложено другое, небольшое. В нем написано: мол, мы видели кровь вашего друга, видели пробитую каску, и, по всей вероятности, друг ваш убит… И описано место, где все это произошло.
После боя солдаты, видать, нашли мою полевую сумку, а в ней письмо с адресом. Вот и прислали по назначению. А письмо свое я как раз перед боем закончил. Два дня писал, мучился. Почтальону отдать не успел.
Вот молодцы ребята! Фронтовики. Сердечные люди. Кто под пулями побывал, тот знает, как все это дорого человеку. Письмо не выбросили. Отправили по адресу. Фронтовики, братики мои. Сколько лет уже прошло, а помню…
— А друга своего, алтайца, земляка Мякшина, я потерял на Днепре.
Форсировали мы Днепр. Переправу начали ночью. Но немец тоже не спал. Тихо у нас не получилось. Начал бить из орудий. Бил он так плотно, что Днепр кипел от разрывов. И земляк мой где-то там под обстрелом потонул. Не нашел я его на том берегу, когда переправились. Ни среди живых, ни среди раненых, ни среди убитых. В Днепре остался.
Нашей минометной роте повезло. Переправились: все плоты целы, все стволы в наличии. Только вот народу много побило.
Как только мы закрепились там, на правом берегу, отбили контратаку, кинулся я Мякшина искать. И у ребят своих спрашивал, и у пехоты. Может, думаю, к ним во время боя прибился. Может, раненый где, без сознания, лежит. Весь берег облазил, да несколько раз. Знаешь, друга на фронте потерять…
— Два раза я это дело повидал — окружение.
Под Вязьмой они нас, а под Минском, потом, мы их на части рвали. Вот, помню, вывалит толпа из лесочка, налегке бегут, на прорыв. Мы из минометов как дадим! Только вой стоит! Через некоторое время — запахло… В жару трупы быстро разлагались. Если еще и ветер оттуда, все, одуреешь от этого запаха. На кашу смотреть не могли…
— Форсировали мы реку Нарев. Это в Польше. Нарев — чуть поменьше нашей Оки. Утром сыграли на минометах. Хорошо, плотно застелили. Перепахали им там за рекой все. Пехота пошла. Подошли к реке, и тут мост взлетел на воздух. Отступая, немцы взорвали единственную на нашем участке переправу. Что делать? Форсирования с ходу не получилось. Ночью нашли кое-что из плавсредств. Приготовились. Утром пошли. Прорвались в глубину километра на два. Захватили плацдарм. Немцы попались нам на этот раз какие-то смирные, не контратаковали.