В двенадцать, где всегда
Шрифт:
– В банк вместе пойдем? – спросил Валентин. Он уже принял душ и теперь переодевался. Свежий, как после хорошего сна. Молодой, сильный, ужасно симпатичный. Женька даже отвернулась, до того симпатичный. Сказала не глядя:
– Если вообще – пойдем. Еще сто двадцать рублей надо. Забыл?
Суббота быстро приблизилась, стремительно. Уже послезавтра. И зарплату получили вчера, все сложили и посчитали сто раз. Все равно – не хватило. Женькино пальто, правда, так и не продали.
– Изыщем внутренние резервы, – сказал Валентин. – Магазин ограбим. Или вообще украден.
– Надо знать – где, – наставительно сказала Женька.
Пришел сменщик Валентина на последнюю
– Ты Наташку знаешь из центральной лаборатории? – спросил сменщик прямо с порога.
– Знаю, – сказала Женька. – А что?
– Ничего, – сказал сменщик. – Познакомишь?
– Можно, – засмеялась Женька, сообразив, что эта Наташка, новенькая у них, тоже совсем коротенькая, даже меньше его. И тоненькая, как кошачий ус. Интересно, что бы они родили, Наташка и этот сменщик с бицепсами. Батон, наверное, родят за пятнадцать копеек. Или сизаря. Грех думать так про хороших людей, но больно уж пара была бы забавная – он и Наташка. Женька фыркнула.
– Ты чего? – сразу обиделся сменщик.
– Я готов, – объявил Валентин.
На прощанье они еще постояли в закутке и пошли. Женька держала Валентина за локоть, именно не под ручку шла, а держала. Локоть был теплый, уютный. Женька чувствовала его рядом, и тогда ей казалось, что не на работу они идут, а просто гуляют послеобеденным воскресеньем. И весь город на них оглядывается. Все завидуют. Женьке завидуют. Что такой рядом с ней исключительный парень. С Женькиной косынкой на шее вместо галстука. Неотразимо привлекательный. Видят, как он наклоняется к Женьке. Сам, первый. Как покорно, словно на привязи, поворачивает за ней, если она свернет. Просто так – возьмет и свернет. Как весело и часто с ним здороваются на улице. Даже чаще, чем с Женькой, хоть она на фабрике дольше. А он отвечает легко и невнимательно, хоть и улыбается знакомым. Невнимательно, потому что слушает только Женьку. Женька, может, самую чепуху говорит, первое, что пришло в голозу, но он слушает так, будто она ему глаза открывает каждым своим словом. Пускай все завидуют.
– Что ты на нее так посмотрел? – вдруг спросила Женька.
– На кого? – встрепенулся Валентин. Он все-таки подустал за ночь, шел сейчас, ни о чем не думая, просто шел, чувствовал Женьку рядом, слушал ее шаги, легкие, как босиком, ее голос, словно издалека. Хорошо и спокойно было вот так идти…
– Вон, в красном берете прошла, – сказала Женька и показала куда-то назад. Ни на кого он, конечно, не посмотрел, это Женька придумала. Чтобы увидеть, как он виновато вздрогнет. И почувствовать, как локоть его, большой, теплый, прижмется к ней еще ближе.
Валентин проводил ее до самой проходной. Как всегда, когда мог не только встретить, но и проводить. Доставил. Теперь – отсыпаться до второй смены. Женька еще помахала ему с порога, любит она обернуться, помахать, проверить – стоит ли еще, не ушел ли, пока она еще тут. Нет, стоит. Женька нырнула мимо вахтерши в общем потоке, ленясь предъявить пропуск. Широким внутренним двором побежала к
По лестнице спускалась Приходько. Женька почти налетела на нее, остановилась с разгону, носом к носу. Близко увидела коричневые морщинки, крупный подбородок, глаза, затененные усталостью. Усталые с утра глаза – это плохо. Приходько стареет быстрее, чем мать, хоть они, кажется, и ровесницы.
– Здравствуйте, Ольга Дмитриевна, – по-доброму, как редко у нее выходило с Приходько, сказала Женька.
– Женя? В такую рань? За восемь минут до смены? – улыбнулась Приходько, улыбка тоже была усталая и безрадостная какая-то. Женьку будто толкнуло в грудь от этой улыбки.
– Вы болеете? – спросила она, хотя всегда избегала личных разговоров с Приходько, не о работе.
– Нет, не болею, – даже не удивилась Приходько, будто каждый день они с Женькой часами беседовали о ее здоровье. – С участка вот ухожу, это правда, сагитировали все-таки…
– Куда? – быстро сказала Женька. Она вдруг представила, как стоит за своим прессом, пресс тюкает весело и послушно. И справа у Женьки – все свои, и слева – свои, родные почти. А по проходу, все приближаясь, тяжело ступая, как конь, идет новый мастер. Не Приходько. Приходько ходит неслышно, возникает у пресса только тогда, когда есть нужда в мастере, взгляд ее, требовательный, легкий и дружелюбный, не смущает даже учениц. А новый мастер, прямо слышала Женька, ступает, как конь, даже пресс вздрагивает. Договориться с новым мастером невозможно – чтобы в другую смену выйти, если надо, или там переработка. Кричит, раздражается, не понимает простых вещей. Словом, чужой человек. Цеху чужой, Женьке. Сразу даже в цех идти расхотелось.
– Не уходите, – попросила Женька. И даже за рукав потянула Приходько, как маленькая. – Не уходите, Ольга Дмитриевна!
– Спасибо, Женя, – сказала Приходько и как-то сразу ожила. – Я ведь недалеко. Начальником цеха уговорили.
И потом они еще какое-то время стояли на лестнице и молчали. Первый раз, насколько помнила Женька, они вот так молчали – тепло, свободно, с открытой симпатией, каждая о своем, не мешая друг другу, и о чем-то одном, вместе. Где-то глубоко в Женьке вспыхнула было опасливая мысль: «Только бы она не заговорила сейчас об отце…» Но Женька погасила в себе эту мысль. И молчание их осталось чистым и теплым, будто никогда между ними ничего не стояло.
А может, и правда – не стояло. Может, Женька все это просто надумала. Мало ли что говорят люди. Да один человек – и не люди, а больше Женька никогда никого не спрашивала. Нельзя подглядывать за собственным отцом в щелку, даже если его уже десять лет нет на свете.
– Фабрика четыре путевки на учебу получила, – сказала Приходько. Как им всем хочется выучить Женьку, даже тут Приходько не удержалась. – В Ленинградский горный. Вот бы тебе!
– Неа, – сказала Женька. – Неохота.
И, так великолепно отбив все посягательства на свою личность и все-таки смутившись душой, Женька поскакала вверх через две ступеньки. Влетела в раздевалку. Удивилась простору ее и свету. Зимой тут было тесно, пальто громоздились друг на дружку, валенки торчали из-под скамеек, как ноги, в темноте испугаешься. А сейчас только плащи шелестели, почти не занимая места. Тоня притащила-таки, наконец, свои тапки и переобувалась. Потом повязала косынку, набекрень, с форсом, и сказала Женьке: