В двенадцать, где всегда
Шрифт:
– Еле выгнала мужика! Сидит и сидит, как дома! Я уж и так, и эдак – еле выпроводила!…
С матерью она все-таки иногда откровенничала. Когда уж совсем делалось невмоготу – молчать.
Утром, после того как он приходил, Полина никак не могла себя удержать. Говорила много, бессвязно, горячечно, с силой запахивая халат, с силой, будто кипящий асфальт, перемешивая кашу в кастрюле. К вечеру все опять входило в колею. Полина делалась вялой и безличной, как всегда. Работала, совала Виталику градусник, стирала и штопала. Быстро, как она умела. Полине некогда раскисать, она должна кормить себя и Виталика, помощи ей ждать неоткуда…
Сейчас,
Потом пришел Валентин, и инцидент с ведром сразу забылся. А сейчас Женька как-то все сразу вспомнила и осмыслила на досуге. И даже заметила, что Полина ровно и приятно оживлена, без нервного напряжения оживлена, будто подсвечена изнутри. Движения ее ловки и даже изящны, этого Женька за Полиной пока не знала. Полина легко подхватила сковородку и перенесла на стол. Крышка сдвинулась набок, жареный картофельный дух вырвался наружу и защекотал ноздри. Полина крикнула в комнату:
– Иди! Готово!
Отец Виталика вышел по-домашнему в шлепанцах, нараспашку ковбойка. Лицо у него все-таки симпатичное, идет ему легкая косина, только глаза слишком близко поставлены, и это мельчит. Он присел у стола, свободно вытянув ноги поперек кухни, позвал Виталика:
– Мужик, топай сюда!
Тут, едва Женька созрела для какого-то вывода, на кухне появилась Приходько. Потянула носом, признала:
– Вкусно пахнет. А мне бы напиться…
– В чайнике кипяченая, – сказала Женька, не трогаясь с места. Надо было, конечно, налить, понимала Женька, но так и не сдвинулась. Валентин достал стакан и подал.
– От кипяченой, говорят, стареют, – весело сказала Приходько. – Я уж лучше сырой.
Она налила прямо из крана и выпила жадно, полный стакан. Женька смотрела, как она пьет. Некрасиво закидывая шею. Будто вливает в себя воду. Поит себя, а не пьет. Сильно сжимая стакан слишком крупными, неженскими руками. И ноги у нее крупные.
– Стакан раздавите, – вдруг сказала Женька. Она хотела пошутить, но получилось мрачновато и будто всерьез. Самой стало неловко. Вот так себе напридумаешь, а потом уже вешаешь на человека все подряд. Женька не любила чувствовать себя необъективной, но никак она не могла забыть эти глаза – навсегда обугленные на большом обветренном лице. Такие глаза в такую минуту – это уже право на что-то. На что – Женька не желала сейчас думать. Не желала.
Приходько, как всегда, когда Женька хамила, ответила мягко:
– Напрасно, Женя…
Женьке стало стыдно. Но Приходько сразу забыла о ней. Пристально, словно вспоминая, она разглядывала отца Виталика. Как он сосредоточенно ест. Хмуро запивая пивом. Как свободно,
– Ваше лицо мне почему-то очень знакомо, – сказала, наконец, Приходько. – Вы где работаете? Бели не секрет, конечно…
Голое ее звучал теперь властно и сильно, как в цехе. Женька по себе знала, что на такой голос нельзя промолчать. Ни у кого не получается – промолчать.
– На мебельном, – ответил отец Виталика, продолжая есть.
– Правильно, – сказала Приходько, и Женька вдруг почувствовала, что сейчас что-то произойдет, по спине у нее пробежал противный холодок. – На мебельном. А ваша жена у меня в цехе…
– Ну и что?! – мрачно, будто отталкивая Приходько каждым слогом, будто всех их отталкивая, сказал он. И встал.
– Надя Тимохина, – сказала Приходько. – Правильно?
Женька нутром приготовилась: что-то произойдет. Но все-таки вздрогнула – Надя! Женькина соседка по прессу. Надя. Три девочки. У него тоже девочки, сама слышала. Надя. Муж, про которого Женька знала только: «Обругал… напугал… выкинул…» Муж Нади ушел к женщине с ребенком. Это Полина – «женщина с ребенком»? Но ведь с его ребенком! А у Нади три девочки, и позавчера она упала прямо за прессом…
– Правильно, – сказал он, прямо и грубо глядя в глаза Приходько, и подхватил Виталика на руки. – А вот мой мужик!
– Ясно, – сказала Приходько. И Женька мысленно взмолилась, чтобы она больше ничего не говорила. Чтобы она вообще ушла. Чтобы она дала ей, Женьке, возможность как-нибудь самой во всем разобраться. Разобраться и понять. В этот момент Женька ни о ком больше не думала – ни о Валентине, ни о Полине, ни о Наде. Она слышала только свою потрясенность и помнила только себя. Жизненно важно было для Женьки – понять.
– А вы знаете, что ваша жена нездорова? – сказала Приходько.
– Она всю жизнь нездорова, – безжалостно сказал он. И улыбнулся, зубы сверкнули, как лезвие. Женьке страшно стало от этой улыбки.
– А вы знаете, что у нее? – сказала Приходько.
Теперь Женька даже не хотела, чтобы она ушла. Теперь Женька поняла, что нужно уйти им с Валентином. И побыстрее. Женька потянула Валентина за рукав, но уже не успела.
С той простотой, которая появляется в человеке, если годами работаешь в чисто женском коллективе и всецело проникаешься его спецификой, когда личные, даже – интимные, отношения неудержимо перерастают в производственные, захлестывают их и требуют обсуждения, Приходько уточнила:
– Она беременна.
в коридоре Женька услышала, как коротко охнула Полина и как заревел Виталик, которого резко поставили, будто бросили, на пол. Женька прижалась к руке Валентина, и его нос щекотнул ей затылок. Мать позвала из комнаты:
– Вы чего все сбежали?
Мать сидела за столом, ужасно деловая, в очках, и вдевала нитку. Только для этой ответственной операции мать и держала в доме очки, Женька всегда смеялась, как важно она вдевает. Много раз – и все мимо. Женьке казалось, что в такие минуты мать просто играет в старушку. В добрую старушку в очках, окруженную внуками. Опору дома. Общую кормилицу и поилицу. Зачинательницу рода. Всю в бытовых заботах. Но сейчас Женька не увидела игры и почувствовала щемящую жалость. Мать сидела маленькая, сутулилась, щурилась, и очки ужасно шли ей. Вот так – наденет однажды, совсем, и сразу будет всамделишной старушкой. Без внуков…