В дыму войны
Шрифт:
Да нервы ли это? Может быть, просто помешательство? Ведь можно же сойти с ума за последние три дня.
Вчера кто-то в немецких окопах пел петухом.
А многие из наших состарились и поседели на моих глазах.
Тупоумный стрелок Маврин, по прозвищу Чурилко-Объедало, радостно говорит:
– Ох, поедим теперича, робя. Продухты выписаны на эти дни на весь полк, а много ли народу осталось?..
Маврин от удовольствия сладострастно прищелкивает языком.
Нас миллионы. И стоит только нам захотеть, чтобы войны не было, и ее не будет
Ведь стоит только повернуть оружие против тех, кто нас натравляет друг на друга, и конец этому омерзительному кровавому делу.
Их, наших министров, генералов, попов и просто патриотов – поставщиков и ростовщиков, нагревающих руки в крови народа, даже убивать не надо, даже руки пачкать о них не надо. Стоит нам, миллионам, массе вооруженных людей только цыкнуть на них погрознее, и вся их спесь испарится в одну секунду.
Стоит только дерзнуть…
Но мы не дерзаем. Нам недостает самого важного – организации.
Утро ясное и звонкое.
Небо, казавшееся вчера в черных провалах взрывов и земляных столбов таким озлобленно-суровым и мрачным, сегодня вольно и радостно сверкает любовным, несказанно-пленительным розовым отливом.
Сладко дремлет остывшая за ночь земля. С тихим, еле уловимым хрустом распрямляются примятые травы и цветы.
В кустах, как в доброе мирное время, наяривают звонкоголосые птахи, приветствуя наступающий день.
Хороним павших товарищей.
Из прибывшего накануне в наш полк пополнения почти ничего не осталось.
Все эти рослые, мускулистые, веселые парни превратились в обезображенные, неузнаваемые куски мяса.
Многие упали грудью на проволоку, и подрезанные на ней пулеметным огнем висят сплошной темно-бурой лентой. Издали их никак нельзя принять за трупы. Кажется, что кто-то развесил на проволоку сушить половики или цветное белье.
Ветер раскачивает тела, и обильно смоченная кровью проволока скрипит, звенит и стонет, содрогаясь от совершающегося кругом злодейства.
Сколько товарищей выбыло из жизни! И пораженцы, и оборонцы – все лежат рядышком, скрючившись на земле, все висят на одной проволоке.
Они ушли – и нет для них возврата.
От них остался только ряд имен.
Но и имена их будут скоро-скоро всеми забыты. Только матери-старушки изредка где-нибудь будут вспоминать свое безвременно утерянное детище.
Трупы закопали слишком мелко.
Все были переутомлены, не хотелось копать могилы, таскать землю на курган.
Земля на могилах осела и провалилась. В провалах выглядывают отвратительные, облезлые, кишащие могильными червями черепа… Выставились синие костяшки ног, рук, оскалы зубов…
Когда ветер дует в нашу сторону, нет сил терпеть: мы задыхаемся от зловония. Зловоние убивает не только аппетит, но и сон. Когда ветер дует в сторону «колбасников», наши стрелки подпрыгивают от радости. Эгоизм здесь проявляется без стеснения.
Отступаем.
На мостах и переправах, на узких шоссе, пересекающих болота, давка, драки. В моменты паники командиры отдельных частей превращаются в средневековых феодальных князьков и не подчиняются никаким инструкциям.
Многие ушли в плен, воспользовавшись суматохой. Самое комичное, что видел я на этом перевале, – «отступление» двух священников.
Офицеры бросили их на произвол судьбы. Они упросили проезжавшего кашевара вывезти их из линии «огня». Кашевар усадил одного огромного рыжего священника на спину запряженной в походную кухню лошади, а другого в самую кухню, где еще были остатки супа.
С таким комфортом служители культа скакали сломя голову сорок верст.
Загнанная обозная кляча упала за полверсты до назначенного бивака.
Рыжий батюшка, восседавший верхом, долго растирал, лежа на траве, живот и ноги.
– Кишки у него, слышь, переболтало, потому без седла ехал, – острили солдаты, обступившие его со всех сторон.
Другой священник вылез из кухни в самом непрезентабельном виде: все одеяние его и густые роскошные, цвета яровой соломы волосы были обильно смочены остатками супа, в бороде бирюзой понатыкана крупа. Суп на рытвинах плескался в кухне и обдавал его с головы до пят. А остановиться и вычерпать злополучный суп под огнем противника некогда. Перепуганный кашевар гнал, что есть мочи.
Кашевара батальонный лично благодарил за «геройский подвиг» и обещал представить к «Георгию».
В тыловых учреждениях и организациях появились драматические, балетные, оперные и цирковые труппы, хоровые капеллы, струнные оркестры.
Это «соль земли» – российская интеллигенция – спасает Отечество. Вокруг штабов и тыловых частей в прифронтовой полосе настоящие ярмарки.
Все актеры академических и анемических театров, подлежащие по своему возрасту мобилизации, и просто интеллигенты, не имеющие ни голоса, ни слуха, не умеющие ходить по сцене, превратились в военных актеров. Боязнь попасть в окопы у этих людей настолько сильна, что они выдумывают всяческие театральные комбинации, чтобы окопаться там, где не свистят пули.
Они из кожи лезут, доказывая, что искусство – подлинное, святое искусство, носителями которого они являются лучшее средство для поддержания духа доблестной русской армии. Они клянутся всеми святыми, что без театра не может и не должен существовать ни один тыловой полк, ни один уважающий себя штаб.
Подличают, дают взятки деньгами, телом своих жен и любовниц, чтобы только спастись от серой шинели, от походного мешка и от первой линии.
А закончится война – все эти слюнтяи, шкурники, подхалимы, все эти многоликие Добчинские и Бобчинские мещанства нашей эпохи десятки лет будут хвастать своими подвигами и будут рассказывать военные анекдоты, вывезенные с «поля брани»…