В дыму войны
Шрифт:
Платошке сочувственно улыбаются.
Воевать чертовски надоело. Первые годы войны надеялись на бога, на Егория храброго, на Илью-пророка, на деву Марию, на англичан, на французов, даже на румын. Но никто не помог. Вера в бога сейчас утеряна.
Французы и англичане все время стараются выехать на русской армии.
Румыния, сунувшаяся «спасать» Россию, получила от немцев такую взбучку, что от нее ничего не осталось кроме названия.
Ввяжется ли Америка в войну?
Если ввяжется, то спасет
На уроке словесности взводный развертывает перед нами газету и вслух читает описание трогательной истории «об утерянном и возвращенном» знамени одного из русских полков.
Во время памятного разгрома самсоновской группы в Восточной Пруссии в 1914 году отважная – конечно, патриотка – сестра милосердия случайно подобрала на поле брани (конечно, в немецком тылу) брошенное в суматохе знамя русского полка.
Спрятав знамя себе в панталоны, сестра пошла в немецкий плен и так путешествовала с ним около года по всей Германии, пока не была отпущена в Россию благодаря известному соглашению.
И вот теперь о ней кричит вся Россия, военные льют за ее здоровье, священники возносят за нее молитвы, журналисты называют ее русской Жанной Д’Арк.
– Поняли? – спросил взводный, окончив чтение.
На нас эта история не произвела того впечатления, на которое рассчитывало начальство.
– Так точно, – гаркнул натужно одинокий голос. Остальные молчали.
– А ну-ка, Болдырев, расскажи, что понял? – говорит взводный.
Болдырев, самый неуклюжий и малограмотный из всей команды, испуганно мигает косыми монгольскими глазами, не зная, как реагировать на это слишком сложное событие.
– Ну, – грозно рычит взводный, топорща тараканьи усы.
Болдырев кряхтит и решается.
– Так точно, господин взводный, по-моему все это баловство одно, дурость бабская. Кому это знамя нужно теперь? Тряпица старая, на портянки не годна… Сгнила, поди. Все равно новое делать надо.
Изумление на лице взводного борется с гневом. Гнев одерживает верх. Грозно хмурятся брови.
– Вот дурак! Вот дурак! Да пойми ты, скотина безрогая, что знамя-то – хоругвь, святыня, а не просто тряпка!
– Какая уж теперь святыня! – упрямо бормочет покрасневший Болдырев. – Год целый у бабы промеж ног болталась…
Не выдерживаем и безудержно хохочем…
Взводный целый час гонял нас гусиным шагом.
Вытягивая шеи, мы точно попугаи под каждый шаг злобно бубним:
– Знамя есть священная хоругвь…
Нашли два старых, брошенных беженцами зеркала, соорудили стеклограф. Валики для прокатки смастерили сами. Реактивы и чернила достали в штабе дивизии через знакомого писаря.
Нас маленькая сплоченная группа, остальные курсанты команды ничего не знают.
Теперь можем сами печатать. Радуемся точно дети, которым подарили оригинальную
Перепечатали на курительной бумаге несколько старых прокламаций против войны, полученных мной с посылками из Москвы. Распространили среди своих и через обозников в соседних полках.
Воронцов предложил напечатать что-нибудь свое о местных настроениях и фактах. Я составил маленькую листовку «на злобу дня».
Оттиснули сто экземпляров. Мучились целую ночь. Никак не проявлялся текст. Ужасно капризная вещь этот стеклограф: то передержишь, то недодержишь… Получаются плешины, мазня…
Двое работали, один стоял «на стреме» у дверей.
Листовка пошла по рукам, и так приятно наблюдать вызванное ею оживление в нашей среде. Непосвященные таращат глаза, как бараны.
Одну листовку ночью наклеили на кузов походной кухни, другую на дверь халупы, где квартирует начальник учебной команды.
Из всей команды только я один играю сносно в шахматы. Начальник команды, зная это, изредка приглашает меня к себе сыграть партию.
Сегодня, сидя со мной за шахматной доской, он неожиданно говорит:
– Вы знаете, у нас пошаливают. Прокламашки появились… Да, да, на дверь мне прилепили даже, мерзавцы!
Меня передергивает. Я чувствую, что предательски краснею, и низко нагибаю голову над столом.
– Мне сдается, что печатают их где-то здесь, поблизости. Вы не слыхали от солдат?
– Никак нет, ваше высокоблагородие, – говорю я, делая на доске глупейший ход. Правая нога под столом дрыгает в нервной дрожи.
Партию я проиграл.
Ночью выпал глубокий снег.
Низенькие хатки утопают в голубых гребнях сугробов.
Хлопьями пушистой марли окутаны деревья.
Ходили на тактические занятия и вернулись измученные до крайнего предела.
Многие, отказавшись от ужина, сразу валятся на лавки, на пол и засыпают, как опоенные снотворным зельем.
Взводный, помещавшийся в нашей хате, выходит из-за перегородки и, выкатив круглые, как луковицы, зеленые глаза, говорит:
– Хлопцы! Воды!
За водой мы ходили к речке, за полкилометра от деревни. На улице метель, и, главное, все дьявольски устали. Воду можно занять у хозяйки.
Молча переглядываемся друг с другом, ожидая, что кто-нибудь, наконец, скажет:
«Я иду, братцы!»
Но среди нас нет ни Бобчинских, ни Добчинских. Все молчат. Минута молчания кажется вечностью. Взводный, кривя челюсть и захлебываясь, кричит:
– Взвод! За водой бегом марш!
Собрали все отделения, расквартированные в других хатах, которые никакого отношения к этому инциденту не имели.
Но в армии существует в некотором роде круговая порука: все за одного и один за всех.