Шрифт:
ЛИЛИАНА РОЗАНОВА
В этот исторический день...
Человек жил и дожил до старости... Сюжет интересный, даже фантастический. В самом деле, в том, чтобы дожить до старости, есть
фантастика.
Юрий Ол еш а
Под утро Деду приснилась дорога. Он знал этот сон наизусть.
Дорога была иссохшей, жесткой, он не видел - потому что была ночь, - но чувствовал под ногами ее заскорузлые колеи. Он был частицей чего-то громадного, протянувшегося далеко кпереди и кзади от него, что отличалось от окружающей ночи не столько своей плотной чернотой, сколько мерным, чуть раскачивающимся движением.
Да, это двигалась колонна
Было тихо и темно, только поблизости, под шаг, брякало что-то, котелок или фляжка, и впереди, куда вела дорога, стояло невысокое блеклое зарево. Они все шли, и посветлел воздух, и чем больше утро набирало силу, тем подробнее, явственнее проступало окружающее. Пустая, пустая деревня открылась по краям дороги - ни людей, ни собак, ни петухов.
Жирный бензиновый пепел лип к щекам. Только на краю деревни стояла босая старуха, в рунах у нее чернело что-то, подобранное на пепелище, и совсем маленький мальчик сидел на земле, грыз солдатский сухарь.
Потом он близко увидел Володю. Они лежали рядом в кювете или окопе, да, в неглубоком окопе и стреляли, не целясь, длин ными очередями туда, откуда близко и жутко сверкало в ответ.
Приближалось самое яркое, самое горестное виденье. Выбравшись из окопа, они с Володей бежали, крича что-то и задыхаясь; и в этом порыве, в криках, стрельбе и огне, он, словно сам сраженный, мгновенно почувствовал, когда Володя упал. Он тоже упал - рядом, на колени, - и, вглядываясь в Володино мертвеющее лицо, услышал вдруг ясный, тугой, певучий удар: дон-н-н... И еще: дон-н...
Звуки боя стихали, стихали, лишь отголоски их слышались в шуршанье между ударами: донн... донн... донн...
Володины глаза были открыты, но все было кончено. Невидимый оркестр взял первый аккорд и заиграл скорбную, мудрую мелодию - прекрасный гимн Революций.
"Доброе утро, дорогие товарищи!- - сказало радио свежим, улыбающимся голосом.
– Сегодня пятнадцатое июня. Восход солнца-в три часа сорок пять минут".
Солнце и вправду давно взошло. Комната залита была тем легким, обильным светом, какой бывает по утрам, когда вокруг много голубого и зеленого, и особая тишина раннего утра стояла в доме. Дед совсем проснулся, но весь был еще в том, что пришлось пережить, и некоторое время лежал неподвижно, охраняя в себе это.
Неожиданно смысл слов диктора дошел до него: сегодня пятнадцатое июня! Какой день сегодня, какой праздник! Действительно, по радио гремели те особые марши, которые- передают по утрам Первого мая или Седьмого ноября и от которых празднично становится на душе.
Дед поднялся по возможности быстро и, распахнув дверь, вышел на балкон. Пахло хвоей и морем.
Солнечные лучи, застряв в сизых верхушках сосен, стояли неподвижно; тени стволов, расчертив площадку перед домом и сломавшись на балконной ограде, лежали под ногами у Деда.
Балкон кольцом опоясывал дом: окна всех комнат выходили на него. По обыкновению окна были открыты, но комнаты пусты: внуки, правнуки, внучатые и правнучатые племянники Деда профессии имели бродяжьи - вечно они скитались в экспедициях, ездили по командировкам, ставили недельные опыты, дежурили по суткам, - дом месяцами стоял полупустой - бог знает, что за дом!
Постоянными жильцами были в нем лишь Дед и Юнна, или, как звали ее приятели, Юнка, шестнадцати лет. Родственные узы, связывающие их друг с другом, были сложны
Обычно в это время Юнга еще спала; и, проходя балконом мимо ее окна, Дед ухватился за ограду и пошел крадучись, на цыпочках, - но сегодня, в красных трусах и лифчике, она крутилась уже на свисающих с потолка кольцах рыжая гривка билась вокруг головы.
– Дед!
– крикнула она, соскочив.
– Проснулся, Дед? Ну, поехали? Ну, полетели? Я только в парикмахерскую, быстренько, раз-два. Пока очереди нет.
Она была вся коричневая, рыжая, пропитанная солнцем.
– Нельзя же в таком виде - в Москву, - говорила она, дыша горячо и быстро.
– ИХ встречать - с такими глазами! Неприлично!
– Она вытаращила глаза и похлопала ресницами.
Глаза у нее были красивые - серо-зеленые, как сосновые иголки, но теперь, оказывается, таких не носили, а носили лиловые, особенно в Москве. Пока она одевалась, Дед, вздыхая, что не поспеет сготовить горячего, достал из холодильника вощеные пакетики с молоком, облепиховым соком и яичными желтками, вылил в кастрюльку и включил моторчик.
На кухню Юнга забежала уже в параде - в белом джемпере с осьминогами, из-под джемпера чуть виднелись штанишки из блестящей материи, издающей при ходьбе словно легкий свист.
– Я быстренько, - говорила она между глотками, сидя на столе и покачивая ногой, - раздва. За нами Пека залетит, знаешь, Пека из Академгородка? Как раз на Встречу успеем. Он на вертолете четыреста выжимает!
Оставшись один, Дед с большой бережностью надел гимнастерку, пристегнул медали и натянул сапоги. Гимнастерке лет было без счету, однако на новую Дед не соглашался, справедливо полагая, что такой не сошьют, да и не из чего было шить, не продавали теперь такой материи. Гимнастерка с вечера была выглажена Юнгой, и сапоги начищены ею, а пуговицы на гимнастерке Дед надраил сам с помощью зубного порошка "Ванда". Гимнастерку он надевал в исключительных, торжественных случаях - например, на пионерские сборы. Пионеры встречали его у подножья сияющих белых лестниц, окружив, с почетом, медленно вели в залы, полные свиристенья и щебетанья: и Дед гордился, молодел, оправлял складки под ремнем и вскидывал голову. Говорить он особенно не умел, выступление его, по Дедовой просьбе, написал один журналист, и Дед выучил его наизусть, но от волнения все-таки сбивался и кашлял, да и уставать стал от долгого разговора. Однако сборы эти очень любил, вспоминал потом костры из шелковых лент с вентилятором или еще чтонибудь такое, а красные галстуки, что повязывали ему как почетному пионеру, хранил вместе с военными медалями.
Однажды, выступая, он сказал: "Было это в августе сорок второго года" и пухлый сероглазый мальчик в очках, с нарукавной повязкой, на которой значилось "летописец", уточнил вежливо, подняв карандашик: "Простите, в тысяча ДЕВЯТЬСОТ сорок втором году?" Услышав об этом случае, Юнга так и покатилась от хохота, но Дед загрустил и, вспоминая, каждый раз расстраивался.
Вот и сейчас, вспомнив мальчика-летописца, Дед внезапно решил, что полетит один. Бог с ним, с этим голенастым Пекой из Академгородка, бог с ним и с его вертолетом, пусть летят вдвоем с Юнгой - что за радость им возить на заднем сиденье древнего Деда?