В этот исторический день
Шрифт:
– Так то когда было?
– ничуть не обижаясь, перебил водитель.
– Небось в двадцатом веке? Разве тогда электроника была - одна смехота. А вы говорите!..
Между тем действительно подлетали к Москве.
Сверкнули окнами вытянувшиеся вдоль Водохранилища белые корпуса Института геронтологии, где лежал когда-то Дед три... нет, пожалуй, четыре года. Вон в том корпусе, что в глубине парка, и лежал. Там у них подобралась своя компания, фронтовики: генерал Асарканов, летчик-украинец Кудлатченко, этот веселый москвич Федька Коркин. Редкая, душевная была компания. Сколько
Чем ближе к Москве, тем теснее становилось в небе. Тени от самолетов, слившись, образовали нечто вроде громадной тучи, плывущей по вершинам деревьев и первым крышам. Появились светофоры; перед одним пришлось провисеть минут двадцать в ожидании, пока не рассосется пробка.
Город тянул навстречу белые этажи; ветер стрелял пестрыми стягами. Хоры транзисторов, заглушая друг друга, рвались. из окон. .Воздушные шары взлетали с крыш и тротуаров - было похоже, будто вверх ногами идет крупный, редкий, разноцветный дождь.
Щелкнуло и развернулось над колонной монолетов алое полотнище: "СЛАВА ПОТОМКАМ ГАГАРИНА!" Слава! Слава! Слава!
– кричали плакаты и транспаранты.
И еще одно слово сверкало, вспыхивало, ликовало: ПЛАНЕТОЛЕТЧИКИ. "Слава планетолетчикам! Планетолетчикам слава!" За Октябрьскую площадь пролет был закрыт. Свободные таксисты и все желающие тут же, на посадочной крыше, смотрели Красную площадь по телевизору.
К тому же отсюда, с высоты, прекрасно виден был весь путь, по которому ОНИ поедут.
Однако Дед лифтом спустился на первый этаж и вступил в толпу.
У него закружилась голова, и несколько минут он просидел на раскладном стульчике, относящемся к уличному кафе "Первоклашка".
Потом он пошел туда, куда шли все. И идти со всеми было легко и прекрасно. Кто-то дал ему в руку флажок - на нем улыбался планетолетчик в скафандре, с поднятой рукой. Люди обгоняли Деда, но это было неважно. Они пели. Женщины катили колясочки, мальчишки стреляли в небо из рогаток бумажными парашютистами. Старые космонавты глядели с портретов. Но вот движение замедлилось.
"Пропуска!
– пронеслось над толпой.
– Дальше по пропускам. Какие пропуска? Голубые? Нет, красные. Красные! Дальше только по красным". Толпа растекалась.
Люди выстраивались вдоль тротуаров.
Дед остался один. У него не было пропуска, ни голубого, ни красного, все же он зачем-то похлопал себя по карманам. Всюду было пусто. Только в кармане гимнастерки под его пальцами щелкнул плотный бумажный четырехугольник, и на дне обнаружилось что-то маленькое, твердое, с неровными краями.
Дед расстегнул гимнастерку и вынул это. Двое мальчишек-солдат глянули на него со смутной фотографии, и перекатился по ладони согревшийся на груди тяжелый кусочек свинца. Осколок давно не попадался Деду на глаза, и он забыл о нем вовсе. И сейчас, зажав его в кулаке и медленно шагая по мостовой. Дед хотел припомнить, при каких именно обстоятельствах он упал когда-то, брошенный на землю этим маленьким кусочком металла; или не упал в тот раз, а продолжал бежать, припадая на разбухшую от крови ногу? На какой
Между тем он дошел до патруля, где спрашивали пропуска, - то была цепь мальчиков в форменных зеленых куртках и в брючках до колен из такой же, как у Юнги, свистящей материи.
Дед и не придумал, что им сказать.
Однако они сами расступились и пропустили его.
За цепью людская река заметно поредела и поплыла торжественнее, медленнее. Дед шел по местам, вовсе ему незнакомым: да и то сказать, сколько лет он не был в Москве, не сосчитать. Дома-паруса, выгнувшись навстречу солнцу, летели по обеим сторонам улицы. Строй лиственниц рассекал мостовую вдоль, и в их кронах мелькал кто-то рыженький, хвостатый.
Улица вывернулась и уперлась в реку. И тут Дед остановился, потому что это все-таки была Москва. Над неспешной рекой, над серым парапетом вставали зубчатые стены, и звезды смотрели в небо строго и ясно. По реке плыл трамвайчик, рассекая зеленый отсвет деревьев, и трамвайчик, и звезды, и потемневший от времени мост, созданный, казалось, специально для того, чтобы стоять на нем и глядеть вокруг, и байдаркавосьмерка, задравшая нос на оставленной трамвайчиком вблне, - все это было знакомо Деду с тех пор, как он помнил себя.
И то, что все осталось здесь таким же, как много-много лет назад, сначала представлялось удивительным, но потом становилось очевидным, что именно так оно и должно было быть.
Идти Деду было все трудней.
У него не было ничего, но тело его словно приобретало постепенно странную легкость, ненадежность, неуправляемость. Однако людской поток нес его, и он, радуясь, понимал, что все-таки дойдет до Красной площади и все увидит.
Над площадью стояла тишина.
Впрочем, возможно, это только чудилось Деду, который оказался в первом ряду развернувшихся и застывших напротив Кремля многих сотен людей, и долго смотрел на приоткрытую дверь Мавзолея и вершины громадных седых елей, уходящие в небо.
Потом он услышал; дон-н!.. И еще раз: дон-н!.. Близко, близко, только голову подними, били часы: донн! донн! донн!..
"Вон они!" - звонко крикнул кто-то с последним ударом.
"Едут!" - ахнула площадь.
"Едут! Вот они, вот! Ура!.."
"В ЭТОТ ИСТОРИЧЕСКИЙ ДЕНЬ..." - торжественно заговорил репродуктор.
Грянули оркестры.
Справа от Исторического музея въезжали на площадь пять длинных, низких, серебристых машин, усыпанных цветами. В них стояли планетолетчики в алых скафандрах, с непокрытыми головами.