В эту ночь и во все другие
Шрифт:
Аллилуия, аллилуия, пусть и смерти я миную. Ни о чём тебя не прошу я.
Только счастлив ты с нею будь.
Комментарий к sanctus.
Христина
sanctus - аллилуйя (лат.)
========== Тане снятся ==========
Тане снятся солнце и облака — а ещё война и чужая кровь. Но рука, прохладна и так легка, ей на лоб ложится, и Таня вновь видит сны: там небо и горизонт, облака, и капли, в лучах звеня, вниз летят. Антон раскрывает зонт, говорит: «Не стой, не пугай меня». У Антона светлое, словно май, болью незатронутое лицо.
Тане снится свет, Тане снится рай, Тане снится простенькое
Тане разве нужно что?.. Ведь мечтам не судьба сбываться, и разве всем быть счастливыми? Нет, ну конечно, нет.
И, наверно, просто не их черёд.
Ей б закрыть глаза и уплыть в рассвет, не смотреть назад, не смотреть вперёд, умереть бы тихо и без тоски, разве это сложно так, боже мой? Только боль в мгновение на куски разрывает Таню.
«Ш-ш, мы домой, — говорит Антон где-то у виска. — Ты жива, Лисичка, поспи сейчас». Вместо боли сводит её тоска, ей кричать бы громко, но даже глаз не раскрыть.
За спинами их горит гордый город, не сдавший себя врагам. Люди там — кремень, люди там — гранит, и они за Таню остались там.
Таня сутки думает, что умрёт. Ну ещё бы: тело — одна дыра. Но Антон упорно её зовёт, как в бреду, шепча ей, что не пора, что он не готов и не хочет вновь потерять её.
Только Тане что?.. Таня — это боль, Таня — это кровь, Таня — это треснувшее стекло, Тане лишь покой бы и тишину (тишины бы час, а покоя век). Таня честно выстрадала войну, ну так почему этот человек не отпустит?! Тане б забыть про всё и заснуть, чтоб не просыпаться вновь. Только ей, конечно, так не везёт, и ей снится боль, снова снится кровь…
Только вдруг ломается и горит Танин мир. Она опять на краю.
Потому что Тон тихо говорит что-то между «я» и «тебя люблю».
Комментарий к Тане снятся
Таня
========== До конца времён ==========
Перед тобою лишь обломки
Миллиона кусочков, разбросанных по земле.
Я хочу сказать тебе, как мне жаль,
Но не мне это говорить.
Birdy - No Angel
Тане на голову падает потолок, сыплется земля тяжёлыми, мокрыми комьями, душит, не даёт раскрыть глаз, придавливает, сковывает, заставляет биться, корчиться. Всё вокруг не просто вибрирует - трясётся и стремительно падает куда-то, и она тоже падает, как тогда, в польском посольстве, и ощущает бесконечный удушающий ужас, потому что, распахивая глаза, она не видит ровным счётом ничего, и рукам уцепиться не за что.
Ей бесконечно темно, удары сыплются один за другим, и Таня только каким-то чудом вдруг хватается за что-то пальцами, ползёт, рычит, плачет, а потом бежит - очень быстро. Нужно найти перекрытую щель, потому что сейчас она окажется погребена под этой землей, нужно найти…
– Антон! Антон!
– орёт она, что есть мочи, потому что его нет нигде, а вокруг только темнота и земля.
Наконец над головой что-то твёрдое, и Таня забивается глубже, ещё глубже, задыхается. В щель, в щель, скорее, в угол, зацепиться, прижать к груди винтовку, наклонить голову, накрыть её руками…
– Антон!
– сквозь грохот ударов кричит она и не слышит собственного голоса, зажимает уши руками: слишком громко, что это, бомбёжка, что ли, Антон, Антон, Антон, Господи Иисусе…
Её
– Всё хорошо, Таня. Всё хорошо…
И жмут к себе - мягко-мягко.
Таня с корточек переползает на коленки, цепляется за чужие плечи и только тут понимает, что не чувствует крупинок земли под пальцами. Гарь, летающая в воздухе и не дававшая вдохнуть, тоже почему-то испаряется. Темнота перестаёт быть густой, затягивающей и вязкой.
Таня открывает зажмуренные глаза. Нет ни пулемётного гнезда, ни перекрытой щели. На Антоне Калужном, в чьё плечо она загнанно дышит, серая растянутая толстовка.
Тане хочется реветь от бессилия и собственной бесполезности: она сидит под барной стойкой, забившись в угол, к кухонной плите, и до ломоты в пальцах впивается в тёплую, пахнущую отчего-то кошеной травой кожу.
– Это просто салют, Таня, ну, что ты, - шепчет Антон, прижимая её к себе уверенней и крепче.
– Владивосток освободили, Таня, помнишь? Ничего, постреляют и перестанут… - говорит он ей, точно маленькому ребёнку, и гладит по голове.
– Тише, ну, дышим, дышим, дышим…
Тане тошно от своей никчёмности, и она всхлипывает, сверля взглядом кровать со сброшенным вниз одеялом и смятой подушкой. Ей всё ещё трудно дышать, и поэтому она твердит: «Двадцать девятое декабря, две тысячи восемнадцать, половина первого ночи» и чувствует, как равномерно вздымается грудь Антона, к которой она прижата. И старается дышать в такт. Это, пожалуй, помогает. Всегда помогало. Таня попросту перестаёт чувствовать собственное дыхание. Антон дышит за двоих, а она просто растворяется в нём, в его глухом биении сердца, которое гонит и её кровь тоже.
Тане кажется, что у них общие кости, вены, нервы.
Антон мягко берёт её лицо в тёплые ладони, смотрит. Таня видит, как свет уличного фонаря вперемешку с болью за неё отражается у него в глазах. Тане кажется, что Антон этой болью дышит, что она сама может на ощупь её почувствовать, и ей плохо оттого, что Антон страдает.
– Это просто салют, - говорит он ещё раз, ловя её взгляд.
– Да, - отвечает Таня и снова обнимает его, засовывает закоченевшие от страха ладони под подол толстовки. Антон не вздрагивает от холода её рук. Таня не хочет шевелиться.
– Я не думала, что мне будет сниться всё это, - ломко шепчет она, закрывая глаза.
– Я думала, это закончилось.
Антонова рука ложится ей на затылок. Таня чувствует, как он хмурится, пытаясь подобрать подходящие слова.
– Да… Такой вот неприятный бонус, - слабо улыбается он и снова дотрагивается до её волос.
– Неожиданно, да? Ничего, Таня. Как-нибудь справимся.
– Я не знаю, как я буду в училище. С этим, - почти с ужасом говорит она.
Антон неожиданно отпускает её. Разом пропадает всё тепло, и Таня инстинктивно тянется ему вслед, но он и не уходит: остаётся сидеть на пятках перед ней, весь залитый золотистым светом фонаря. Почему-то только сейчас она замечает, что Антон гораздо выше и крупнее её. Ей это нравится: он весь - большое, крепкое, надёжное тепло, и к нему хочется льнуть.