В году 1238 от Рождества Христова
Шрифт:
Когда Ждан с отцом Амвросием уяснив волю князя уже собирались уходить, Милован попросил священника задержаться
– Отче… я вот еще что хотел… – Милован вдруг засмущался. – Ты с Голубой поговори… всякое ведь может случиться. В следующий раз Бог может и не спасти. Хоть и невеста она мне и люба, но скажи ты ей Христа ради, что жених я для нее ноне не больно завидный, а она девица молодая совсем. Потому не хочу я ее ничем связывать. Жив останусь – все будет, как решили, а если убьют – ничем она мне не обязана…
– Не знаю, как тебе и ответить князь, – чуть помедлив, отвечал священник. – Я то могу эти твои слова Голубе передать. Но боюсь, как бы хуже не было. Она еще не в тех годах, чтобы одним разумом жить, она пока что сердцем думает. Ты уж прости, но ничего я ей передавать не буду. Как Господь даст, так оно и будет. – Священник замолчал, вопросительно глядя на Милована. Но тот тоже не знал, что возразить отцу невесты, и тот двинулся к выходу. – Ладно
– Да нет отче… И так я тоже думал. Всем нам там и не поместиться и не прокормиться. Сбегов вон уже больше сотни прибежало. Да и село татарве без бою сдавать не гоже…
7
Бурундай торопился, так как получил уже приказ Джихангира – немедля вести все подчиненные ему тумены к городу Торжку. Под Торжком дела у монголо-кипчакского войска складывались не очень хорошо. Город с налета взять не удалось и отсутствие сразу четырех туменов не могло не сказаться. Но выступить сразу, как только догорел погребальный костер не получилось – запасы продовольствия и особенно сена для лошадей, тех что захватили в бывшем лагере коназа Гюрги, были явно недостаточны. Пришлось рассылать отряды фуражиров во все стороны. Но все близлежащие деревни и села полностью обезлюдели. Довольствоваться приходилось редкими полузаметенными снегом стогами, да соломой что растаскивали с крыш брошенных изб. Такая ситуация напрягала и злила темника. Но куда в большей степени он переживал о больших потерях. За ним неминуемо придется ответить перед Джихангиром. Из четырех туменов только тумен Едигея потерял сравнительно мало воинов. Более того, если бы не досадные потери в тысяче Мансура, тумен Едигея, как будто вообще не воевал, а совершал нечто вроде легкой степной прогулки. Особенно большие потери были у Карачая и Чайбола. Основная причина тех потерь заключалась в том, что оба темника так и не смогли согласовать свои действия. И если бы не подоспевшие две тысячи Едигея, ударившие в тыл орысам, вообще неизвестно, чем бы то сражение закончилось. За такое следовало бы наказать строптивого Чайбола, отказавшегося выполнять приказы назначенного старшим темником Карачая. Но Бурундай понимал, что лично ему это сулит очень большие неприятности по приезду в ставку Джихангира.
Дабы отвлечься, улучшить настроение, Бурундай приказал привести ему коня, который во время сражения был под коназом Гюргой… Осматривая этого рослого, откормленного жеребца, темник вспомнил основную заповедь, завещаемую монгольским полководцам самим Чингисханом: самое большое счастье, это убить могущественного врага, ездить на его коне, когда нежные животы его жен становятся твоей постелью. Казалось, Бурундай всего этого добился. К его седлу приторочена голова главного орысского коназа, вот перед ним его конь. А совсем недавно он лежал на мягком как пух животе его жены. Ох, какое же невероятно нежное тело было у жены коназа … Бурундай, овладевший многими полонянками разных возрастов и наций, впервые видел хоть и немолодую, но так хорошо сохранившуюся женщину. Да, той княгине было где-то лет сорок или около того. И в том коротком миге унизительного публичного совокупления, он познал истинное никогда ранее не испытываемое им наслаждение. Сейчас он завидовал Гюрге, мертвому, проигравшему все и вся. Он много-много лет, а не сравнительно короткий миг, испытывал то наслаждение, обладал тем прекрасном телом, погружался в его мякоть. Эта женщина рожала от него детей. Рожала видимо легко, раз роды нисколько не испортили ее, напротив, сделали еще более прекрасной, заматеревшей… Бурундай втайне мечтал основать свой знатный и могущественный род, чтобы его дети уже были полноценными найонами. Здесь перед ним яркой звездой сиял пример самого Чингисхана. Ведь отец Чингисхана не очень знатный найон племени тайчиутов Есугей свою жену Олуэн отбил у меркита Чиледу, отбил, когда он вез ее через степь как невесту, намереваясь сделать своей женой. Отбил потому, что сразу увидел в ней ту, которая наиболее близка его сердцу, распознал, что именно такая родит ему великого сына. Есугея отравили татары, но Олуэн уже успела зачать сына, который впоследствии стал величайшим потрясителем вселенной. И первым делом Чингисхан, когда вошел в силу, жестоко отомстил татарам, племени отравителей его отца – вырезал его полностью, от стариков до младенцев. Бурундай тоже мечтал иметь сына, который станет таким же искусным полководцем как он, но начнет уже не с самого низа, и потому будет иметь куда больше шансов, чем он достичь наибольших высот в монголо-кипчакской иерархии, вырости до знатного найона, а то и хана. Но для этого, Бурундай в этом не сомневался, ему нужна своя Олуэн, близкая и желанная ему. Та княгиня во всем показалась ему той кто нужно… за исключением возраста. Она была слишком стара, чтобы стать его единственной и неповторимой женой. Да, он также как отец
Размышления прервал нукер-караульный:
– Темник, позволения войти просит тысячник Мансур из тумена Едигея…
Мансур словно ветер влетел в шатер темника. По выражению лица молодого тысячника без труда угадывалось: я пришел с жизненно-важной для себя просьбой:
– Темник Бурундай, молю тебя, позволь мне с моей тысячей немедленно идти по следу орысского коназа, того которого я из-за недостатка времени не смог пленить, а потом убить! Позволь наказать этого недостойного, сумевшего уйти от наших острых стрел и сабель, вывернуться из-под копыт наших коней!
– Так-так Мансур. Из твоих слов видно, что ты вызнал, куда мог уйти тот коназ. Это хорошо. А что случилось с твоей пропавшей сотней, ты тоже узнал? – последний вопрос Бурундай уже задал строгим голосом.
Лицо Мансура как-то сразу потускнело, он виновато опустил глаза:
– Да темник… я узнал. От той сотни всего несколько человек уцелело. Но они погибли не в бою, а по вине своего сотника. Он повел их краем оврага, где было навалено много снега. Под ними снег стал сползать в овраг и почти всех увлек за собой, засыпав и людей и коней.
– Так-так… это все что ты хочешь сказать? – Бурундай пронизывающе смотрел на тысячника, как бы без слов спрашивая – а ты ничего от меня не утаил?
– Нет… не все… Я ездил к тому оврагу. По следам на его краю я понял, что тот орысский отряд… который мы не добили… Он был там. Они, наверное, подняли лошадей, которые завязли, но не задохнулись в снегу. И еще они там рылись, взяли сабли, луки наших погибших под завалом воинов, – Мансур вновь виновато опустил глаза, глядя в кошму, которой был застелен пол шатра.
– Так-так Мансур. Ты не только не добил, ты еще и вооружил и дал коней людям этого коназа! – резко повысил голос Бурундай.
– В том, что сотня попала в овраг моей вины нет, это сотник… – вновь попытался оправдаться Мансур.
– Молчи! Я тебя сделал тысячником для чего!? Чтобы ты был в ответе за всех своих сотников и десятников, за каждого воина, – все более давал волю гневу Бурундай.
– Я все понял… Это я, я во всем виноват, я не прошу прощения. Но позволь мне исправить свои ошибки, загладить вину. Позволь самому наказать этого коназа, – в голосе Мансура уже слышались нотки отчаяния.
Бурундай некоторое время сосредоточенно размышлял, прежде чем ответить:
– Хорошо… Только обратись с этой просьбой к Едигею, а то он обидится, если я дам тебе разрешение без его ведома. Пусть он придет ко мне и попросит за тебя. Ты все понял!?
– О, да… благодарю тебя… я все сделаю, как ты сказал.
Мансур вновь воспрял духом и уже собирался уйти, но темник его удержал:
– Подожди. А ты точно знаешь свой путь, где искать коназа?
– Да, я все вызнал. У меня даже есть проводники, которые доведут меня до самого его стойбища, или как говорят орысы, до его села. Оно у него не большое, больше сотни воинов он никак не соберет. Так что моей тысяче будет под силу с ним справиться, – в глазах Мансура уже горел огонь, охотничий азарт гончей, которую вот-вот пустят в погоню.
– Так-так, а что еще ты о том коназе вызнал, он молод или нет, и что за село у него?
– Он еще молод, но ни отца, ни матери у него давно уже нет, а воспитал его верный нукер, который служил еще его отцу. Тот нукер и сейчас всегда с ним рядом. Я даже видел его, это старый воин большого роста и огромной силы. Он бросился спасать коназа, когда мои воины его ранили и он упал. Также мне рассказали, что коназ Гюрга и его родственники этого молодого коназа за равного не считали, хотя род его очень старый и знатный. Почему, так я до конца и не понял. Пленные говорили, что орысы не есть один народ, а состоит из нескольких. Раньше они и говорили на разных языках, а сейчас на одном. Коназами одного из тех народов и были предки этого молодого коназа. А предки Гюрги вроде ни к одному из этих народов не относятся. Они вообще не отсюда, а из страны Варягистан пришли и стали здесь повелевать, а местных коназов поразорили или поубивали. Таких как этот молодой коназ сейчас совсем уж мало осталось, и их Гюрга со своими родичами всячески изводил, чтобы они совсем пропали, – охотно пояснял Мансур