В «игру» вступает дублер
Шрифт:
А с Морозовым, как видно, случилась беда, ничего другого не могла означать фраза «Дядя внезапно уехал неизвестно куда». Но что именно случилось? Он в руках гестапо? Скорее всего. Почему? И сумеет ли выдержать? Впрочем, тут вопроса нет. Морозов — чекист со стажем, бывший матрос, прошедший суровую школу жизни и войны, из породы железных, несгибаемых людей. Он-то выдержит, но почему провал, да ещё в самом начале? За Зигфрида с этой стороны беспокоиться нечего — Морозов его не знал. И с Анной не знаком. Связь у него была пока только с Петровичем. А с ним-то что?
Как ни крути, вопросов всё равно намного больше, чем ответов. Игнатова и
— С папой и ремонтом всё понятно, — вслух размышлял Панов, когда они остались вдвоём с Игнатовым. — Клейст, стало быть, уцелел, но материальный урон нанести мы сумели и панику посеяли, сориентировав немцев на партизан. А чей же это брат на фотографии? Руха, что ли?
— Зачем он будет предъявлять ему фотографию своего брата? — резонно заметил Игнатов.
— В самом деле, зачем? — подтвердил Панов.
— Брат, брат… — будто что-то вспоминал Игнатов.
— Может быть, фотография Морозова? — предположил Панов.
Игнатов вдруг вспомнил и даже побледнел:
— Когда прощались с Зигфридом у Петровича, он мне сказал: «Ещё увидимся, брат». Брат! Вот это откуда!
— Так, стало быть, фотография ваша?
— Выходит, что моя, — с недоумением констатировал Игнатов.
Шкловский «наводит мосты»
С тех пор, как бомбой разнесло чуть ли не полдома, где по вечерам кутили немецкие офицеры, центром притяжения для них стал театр, ставивший в основном оперетты и водевили. Директор старался изо всех сил, чтобы его труппа понравилась столь взыскательной публике.
Александр Генрихович Кох прежде и сам играл, даже считался мастаком канкана, но покинул сцену тотчас же, как только стал директором театра. Суетливый, экзальтированный, он отчаянно «умирал» из-за какой-нибудь мелкой неприятности. А поскольку неприятностей в театре хватало, то «умирал» он по нескольку раз в день. Кругленький, одутловатый, в свои пятьдесят с небольшим Александр Генрихович выглядел более чем на шестьдесят, но это не мешало ему бегать по театру с невероятной скоростью, настигая артистов и рабочих сцены в самый неподходящий момент, за каким-нибудь посторонним делом или вовсе без такового. В коллективе шутили, что он носится за счёт запасов жира на животе. Застав человека без дела, директор изображал на лице крайний ужас, хватался обеими руками за сердце жестом именитого провинциального трагика и восклицал:
— Но вы меня убиваете! Я умираю, умираю! Я уже умер!
Когда Кох «не умирал», он отлично справлялся с обязанностями директора, так как в нужный момент умел проявить твёрдость характера, «пробить» сложный вопрос, устроить любое необходимое театру дело. За это его ценили и прощали ему маленькие слабости.
Оставшись с театром на оккупированной территории, Кох не растерялся и тотчас явился в городскую управу за разрешением продолжать труппе работать, высказав мысль о том, что искусство не может ни с кем находиться в состоянии войны, а его коллектив будет рад показать господам немецким офицерам свои творческие возможности. Он также сослался на свою фамилию, которая говорит о близости к немецкой нации, — его предки приехали в Россию ещё во времена Екатерины Великой.
В городской управе не взяли на себя смелость самостоятельно решить такой вопрос и обратились в отдел пропаганды немецкого командования. Отдел дал согласие и присвоил театру звание фронтового со всеми вытекающими отсюда последствиями: артистов, особенно ведущих, опекали, поощряли, но в то же время установили слежку.
Сергей-Зигфрид догадался, что слежка не была систематической, иначе она сделалась бы заметной. Принцип здесь был такой: к кому-нибудь из работников театра начинал навязываться в «добрые знакомые» какой-либо завсегдатай. Он «случайно» оказывался за кулисами или неожиданно встречался на улице и завязывал непринуждённый разговор.
С некоторых пор неподалёку от Зигфрида оказывался Хельмут Шкловски, которого, впрочем, актрисы сразу нарекли по-русски Евгением Шкловским. Сын то ли польских, то ли русских эмигрантов, он служил в абвере кем-то вроде секретаря-переводчика и прекрасно владел русским языком. Дружил с оберлейтенантом Ильзерманом, явно приставленным командованием к театру. Оба ходили почти на каждый спектакль и часто являлись за кулисы «засвидетельствовать почтение дамам». Иногда заходили к директору, чтобы выразить «свой восторг игрой артистов». И Зигфрид задумался, нет ли какой-то связи между ними и директором? Он помнил слова Игнатова при встрече, когда Валентин посоветовал ему быть осторожным с Кохом. Прямых улик против директора нет, но некоторые детали вызывают подозрение. Например, такой факт: театру предложили выехать за Волгу ещё в середине июля, но Кох, сославшись на уже оплаченные спектакли в городах Кавминвод, отказался и заявил, что уехать они всегда успеют.
Игнатов был в театре всего три раза и никогда не представлялся директору, просто садился на одно из литерных мест, но когда уходил, Кох стоял на выходе и очень предупредительно говорил: «Приходите ещё, ждём вас». Правда, он говорил это и другим литерникам, но кто его знает, что у него на уме. Тем более, что Кох совсем не огорчился, когда театру не хватило транспорта для эвакуации.
Всё это вместе со своими сомнениями Валентин изложил Зигфриду, вводя в курс дела. И вот теперь, приметив слишком частые визиты Шкловского и Ильзермана к директору, Зигфрид подумал, что, возможно, для сомнений относительно Коха есть основания. Похоже на то, что Кох снабжает Шкловского и Ильзермана кое-какой информацией.
Зигфрид искал случая зайти в кабинет Коха в его отсутствие. Может быть, удастся узнать что-нибудь любопытное. Бывая у директора в кабинете на беседах вместе с Пашиным, когда обсуждались изменения в декорациях, он иногда замечал, как Кох, застигнутый их внезапным появлением, быстро прячет в стол какие-то листочки. Хотелось посмотреть, что в них любопытного. Зигфрид исподволь примерялся, сколько времени понадобится, чтобы просмотреть хранящиеся в ящиках стола бумаги.
В тот вечер давали «Весёлую вдову». Кох уже пять раз «умирал», заметив, что среди посетителей появились представители городской администрации во главе с бургомистром, затем в ложу для гостей вошли фон Клейст и генерал Маккензен.
Когда во второй ложе появились несколько высших чинов гестапо, до сих пор не посещавших театр, Зигфрид, глянув в «глазок» занавеса, сказал художнику:
— Какая неожиданность. Знать бы заранее, можно было бы повесить в большом и малом фойе портреты Гитлера. Иначе эти господа могут подумать, что мы относимся без уважения к представителям нового порядка.
— Ах, боже мой! — заволновался Григорий Николаевич. — Надо сейчас же сказать об этом директору. Ведь он потом во всём нас обвинит.