В «игру» вступает дублер
Шрифт:
Учительница снова начала плакать, вспомнив своих девочек.
— Ну, чего ты, — укорила её староста.
— Доченьки мои… доченьки… Где они?
— Сама же говорила: соседи спрятали. И тебя скоро отпустят. Вся вина, что муж — красный командир. А у кого муж не воюет?
— Ваш же не воюет, — всё ещё всхлипывала учительница.
— Сравнила! Мой ещё в гражданскую погиб. Был бы жив, воевал бы, как все. Ох, короткое счастье мне выпало. Вот, девчата, расскажу вам.
Все поближе придвинулись к старосте, понимая, что она собирается рассказать о своём былом счастье.
— Мне тогда двадцатый
Послышались всхлипывания учительницы.
— Ну, чего ты, дай дослушать, — зашикали на неё женщины.
— И мы с Алёшей… Я тоже… в красивом платье… — еле выговорила учительница, однако плакать скоро перестала.
— Ну, вот, — продолжала Мария Максимовна. — Вдруг как шибанёт мне в нос запах, да такой приятный, аж голова закружилась. Только что-то во мне оборвалось: чужой запах, и всё! Мигом скинула я платье, туфли и говорю Андрею: «Снеси туда, откуда принёс». Он вскочил с лавки: «Дура! Я у буржуйки реквизировал, командир разрешил!» А я заупрямилась: не пойду замуж в чужом, и всё! Андрюшка аж побелел: «А свадьба как же?» «Будет свадьба, милый», — отвечаю. Пошла к начхозу. Выпросила у него две бязевые простыни, за ночь сшила на хозяйской машинке подвенечное платье, а за фату сошла моя сестринская косынка с красным крестом. Расписались мы. Ох, и счастлива же я была! Да недолго, всего несколько месяцев. Погиб мой Андрюшка, я уж замуж больше не пошла… А платье «подвенечное» до сих пор в сундуке храню.
— Вот это любовь! — восхитилась Глаша.
— Правильно раньше говорили: любовь до гроба. Она, если настоящая, к другому перейти не может.
Загремел засов, дверь распахнулась, в камере загорелась резервная лампочка. Вошёл надзиратель в сопровождении двух гестаповцев.
— Встать! — скомандовал надзиратель.
Женщины выстроились вдоль нар. Анна тоже встала, поддерживаемая с двух сторон старостой и Глашей. Все настороженно молчали: за кем? Ещё день назад их было в камере восемь, а вчера двоих уже увезли в душегубке. Надзиратель сделал знак одному из гестаповцев. Тот, изобразив на лице улыбку, сказал на русском языке с сильным акцентом:
— Немецкое командование желает русским женщинам счастливого Нового года.
Он поставил на табурет коробку, и все трое вышли, снова накрепко заперев дверь. Мария Максимовна облегчённо вздохнула:
— Что ж, бабоньки, похоже, сегодня беда миновала. Интересно, что тут?
Она сорвала с коробки ленту, сняла крышку, и все увидели… торт.
— О-о-ой, — восхитилась Глаша.
— Нечего ахать! — резко оборвала староста. — Купить нас хотят, гады! Неужто мы станем это есть? В парашу его!
— В парашу! В парашу! — поддержали женщины.
Все сели на нары, прижимаясь друг к другу, только Анна снова легла.
— Подумаешь, радость — торт! — говорила Мария Максимовна. — Лучше пусть каждая про своё счастье расскажет, вот и будет радость. Я уже рассказала, давай ты, Глаша.
— А у меня ещё ничего не было, — смущённо сказала Глаша.
— Девятнадцать лет и ещё не влюблялась? — удивилась староста.
— Нравился один, когда я в десятом училась. Только он не знал. В армию ушёл служить, а тут война…
— Значит, всё у тебя впереди, — сказала Мария Максимовна. — А за что тебя взяли-то?
— Офицера укусила за руку, — смущаясь, ответила девушка.
Женщины так и ахнули.
— Это как же ты его? — удивилась Мария Максимовна.
— Он приставал, — ещё более смущаясь, объясняла Глаша, — на постель тянул. Так я изо всей силы кусанула, а он швырнул меня солдатам и велел отвести в гестапо.
Анна прислушивалась к разговору, чувствуя страшную усталость, и вдруг словно провалилась в пустоту. Короткие видения сплетались в причудливый сон.
Она идёт по берегу озера к домику под красной черепичной крышей, а над водой кричат чайки. Она подходит к зеркальной поверхности озера и смотрит на своё отражение. На ней длинное белое платье, чёрные туфли и фата из чёрной кисеи. «Разве кисея бывает чёрной?» — удивлённо думает Анна. Вдруг в воду упал маленький камешек, и отражение расплылось в зарябившей воде. Анна обернулась и увидела Зигфрида. Он, улыбаясь, стал кружить её в вальсе, потом внезапно остановился и спросил строго: «Зачем ты надела чёрную фату?» Анна хотела что-то ответить, но Зигфрид неожиданно исчез. Вместо него стоял Фишер и злобно кричал: «Вы у меня заговорите!»
Анна вздрогнула и проснулась. Услышала, что женщины всё ещё говорят о счастье, таком несбыточном теперь для неё. Но разве не была она счастлива эти несколько месяцев рядом с Зигфридом? И сейчас любовь переполняет её, помогает выстоять. Она благодарна Зигфриду за то, что он сумел вызвать в ней такое огромное чувство. И счастлива не только любовью к нему, но и тем, что вместе с ним принимала участие в борьбе с фашистами. Она не была готова к тому, чтобы не попасть в хитрые ловушки, расставленные ими. Наверное, можно было подстеречь Антонину в укромном месте, а не у подъезда театра. Можно было разыгрывать перед Фишером наивную девушку или ревнивую женщину. Но она не умеет хитрить, ловчить, изворачиваться. Она умеет молчать и будет молчать до последнего.
— Что это у нас такой невесёлый Новый год? — грустно сказала Глаша.
— Давайте споём, — тихо предложила Анна.
— А, проснулась? — повернулась к ней Мария Максимовна.
Не отвечая, Анна вполголоса запела:
— Широка страна моя родная…
— Много в ней лесов, полей и рек, — подхватила Глаша.
Скоро уже пели все. В дверь застучал надзиратель. Женщины смолкли на несколько секунд и вдруг услышали выстрелы. В городе началась беспорядочная стрельба.
— Наши! — радостно закричала Глаша. — Наши!