В Институте Времени идет расследование

Нудельман Рафаил Ильич

— Прямо — уникальные! — презрительно отозвался Марчелло.

— Ну ладно, — примирительно сказал я. — Это мне понятно: вы же специалист, он себя тоже считает специалистом… Словом, дискуссия на профессиональной почве!

— А чего мне с ним дискуссии вести? — Марчелло хмыкнул. — Специалист, тоже мне! Больше воображения, чем соображения.

Он, видимо, за что-то обиделся на Женьку. Но меня это даже устраивало.

— Ну ладно, забудем о Назарове, раз вы с ним не в ладах, — сказал я уступчиво. — Мне ведь про вас не только он рассказывал, а еще и Аркадий Левицкий.

Я говорил это небрежным тоном, но исподтишка наблюдал за Марчелло. Он довольно кисло отреагировал на упоминание об Аркадии: скривился весь и опять хмыкнул.

— Это

ваш приятель, что ли, Левицкий-то? — спросил он с горечью.

— Ну, не то чтобы приятель, — осторожно сказал я. — Работаем мы вместе…

— Работа у вас, конечно, интересная, — с оттенком уважения заявил Марчелло. — Передовая, можно сказать, работа. Передний край науки! Вы не смотрите, что я в торговой сети работаю и тому подобное, — он впервые повернулся ко мне лицом и заговорил без хмыканья и гримас. — Я все же техникум окончил, по ремонту аппаратуры два года работал… в технике прилично разбираюсь. И я науку ценю. Но если ты ученый, так ты должен быть культурный человек, да? Но не хам. Этого я не признаю, когда хамят. Хамить может кто? Вахтер какой-нибудь, если лезешь, куда не надо, или дворник. За прилавком у нас некоторые тоже хамят, это да, бывает. Но они отчего хамят? От усталости, это я вам точно говорю…

— Но ведь ученый тоже может уставать? — осторожно вставил я.

— Может, — неохотно согласился Марчелло. — Может ученый тоже утомиться. Но не до такой степени, чтобы на людей кидаться, да?

— Это вы про Левицкого, что ли? — осведомился я.

— А то про кого же! Я к нему как к человеку, со всей душой, а он…

— Недоразумение какое-нибудь вышло? — полувопросительно, полуутвердительно сказал я, давая понять, что между такими людьми речь может идти лишь о недоразумении и ни о чем другом.

Марчелло клюнул на этот уважительный тон.

— Вас как зовут? — быстро спросил он. — Борис? Давайте будем знакомы. Меня Виталий зовут, Марчелло — это так просто, прозвали… Насчет пленок я приложу усилия, не сомневайтесь… У вас какой магнитофон?

– «Яуза»… - смущенно соврал я, ничего не придумав заранее.

— Что ж это вы? — укоризненно заметил Марчелло. — «Яуза» — это не разговор. Хотите, такой вам предмет достану, прямо ахнете! Вам в какую сторону? Ну, мне тоже примерно туда. Пойдемте, а то здесь маячить не к чему, у самого магазина.

Мы двинулись к перекрестку, и Марчелло сразу же вернулся к разговору о том, кто и почему может хамить. Видно, Аркадий его здорово задел!

— Я не возражаю! Ученый — тоже человек, — говорил он, обиженно кривя длинные бледные губы. — Вот вы говорите» ученый утомиться может. Это я понимаю, это бывает. Но тут никакая не усталость была, поскольку в выходной день, и ничего он не делал, а лежал на диване и слушал радио. Значит, что? Значит, хамство, да? — Марчелло победоносно поглядел на меня.

— О чем я и говорю!

— А что он такое сделал? — спросил я. — Аркадий действительно вспыльчивый, из-за пустяка иногда заводится с пол-оборота…

— Я тоже вспыльчивый… — пробурчал Марчелло.

Я его еще немножко подначил, и он выложил мне всю историю.

— Он ко мне сначала за пленками явился, вот как вы хотя бы, — рассказывал Марчелло. — Я, конечно, постарался, организовал все по его желанию, доставил. И он, ничего не скажу, оценил правильно. Кофе мы с ним пили у него дома; «Цинандали» немножко приняли, поговорили про науку, про технику, ну, личных проблем тоже коснулись… Он мне даже открыл по-дружески, что имеются у него серьезные осложнения в личной жизни.

Я споткнулся на ровном месте. Аркадий за бутылкой вина жалуется какому-то мелкому жулику на любовные неудачи! Бред, фантастика! Да нет, просто врет этот самый Марчелло, цену себе набивает…

— Какие же у него такие осложнения? — Мой голос звучал почти спокойно.

— Я что-то ни о чем не слыхал, хоть мы с ним в одной лаборатории…

— Он подробностей

не сообщал, — с сожалением признался Марчелло. — А я посчитал, что если вопросы задавать, то это будет с моей стороны нахальство. Я сам лишнего не спрашиваю и, чтобы у меня спрашивали, тоже не одобряю. Но просто я с ним поделился насчет своих затруднений в личной жизни… Знаете, с женой развожусь, ну, понятно, начинается волынка по линии жилплощади и всякое такое. Но он послушал немного, потом спрашивает: «Да ты ее любишь или нет, не пойму что-то?» А я что могу ответить? В свое время, год назад, безусловно любил, иначе зачем бы женился. А за год совместной жизни она мне так в печенку въелась, хоть в Антарктиду от нее беги. Ну, Левицкий тогда и говорит: «Это все чепуха, если так! Не переживай, все рассосется». Поскольку у меня в тот период переживания были очень сильные, я задал ему серьезный вопрос: «А что же тогда не чепуха? Если вы имеете в виду науку, то наука сама по себе, а личная жизнь все равно имеется». Говорю ему — у меня все же семья распадается, и вдобавок придется комнату где-то снимать, не хочу я скандалить из-за жилплощади. «А у вас, спрашиваю, неужели не бывает осложнений в личной жизни?» Это я уже нахально спросил, потому что он так несерьезно отнесся к моим переживаниям. А он вдруг ни с того ни с сего как засмеется! Потом видит, что я совсем обиделся, и говорит: «Бывают и у меня осложнения, не думай. Еще и какие! Я сейчас в такой переплет попал — будь здоров!» Серьезно сказал, с волнением в голосе. Ну, я тут спрашиваю: «Любовь, что ли?» Но он только рукой махнул и говорит: «Что любовь, тут дело посерьезней». А я говорю, что ежели дружба, то лучше дружбу не ломать, найти общий язык. Он опять засмеялся и говорит: «Общий язык имеется, но не в этом дело. Такой переплет получился, что не выберешься». Но он не от веселья смеялся, а так, для прикрытия чувств.

Вот, пожалуйста! Обаяние Аркадия действовало безотказно — что на женщин, что на мужчин. Стал бы этот Марчелло за мной такие тонкости подмечать, как же! Но до чего же тяжело было Аркадию, если он… А впрочем, это даже понятно: никому из институтских он и виду не подал бы, что переживает, а здесь человек совершенно чужой, посторонний, да вдобавок просто к слову пришлось, разговор так повернулся…

— Я набрался нахальства, — продолжал Марчелло, — спросил еще: «Очень близкий друг?» Он говорит: «Ближе уж некуда». И больше ни словечка не сказал на эту тему. Вскоре мы и попрощались.

Мне казалось, что я тоже ни слова больше не выговорю, что вообще убегу сейчас куда глаза глядят. Но я продолжал шагать рядом с Марчелло и даже заговорил, откашливаясь, сдавленным голосом:

— Мне непонятно, за что же вы обиделись на Левицкого? Не всякий любит рассказывать о своих личных делах…

— Так я разве за то! — искренне возмутился Марчелло. — Что я, дурак? Это когда я снова к нему зашел, вот тогда мы поругались. Ну, представляете… Захожу я к нему — правда, без звонка, не предупредил, но шел мимо и вот рискнул, — а он лежит на диване, даже подняться ему лень. И таким голосом, знаете, говорит, как большое начальство: «У тебя что?» Как все равно я к нему на прием в очереди достоялся! Ну, я, конечно, обиделся. Говорю: «Если я помешал, так могу уйти». А он отвечает: «Да ладно, раз уж пришел, садись». И тоже будто бы одолжение мне большое делает. Но я все же сел. Почему я сел? Потому что усмотрел, какие у него глаза были…

— А какие? — хриплым шепотом спросил я и опять откашлялся, делая вид, что поперхнулся.

Марчелло медленно, исподлобья поглядел на меня и ответил не сразу:

— Нехорошие у него глаза были, и все. — Он не то ухмыльнулся, не то скорчил гримасу. — Такие, как у вас вот сейчас.

— У меня? — фальшиво удивился я. — С чего бы это?

— А это мне неизвестно, с чего, — нагловато и неприязненно сказал Марчелло. — Вам самому виднее, какие у вас переживания. Может, Левицкий-то про вас и говорил?