В Институте Времени идет расследование
Шрифт:
— Ну, это, знаете… — недовольно отозвался Шелест. — События, говорите, совершились еще до перехода Стружкова в прошлое? А кто же их тогда совершил, можете вы мне объяснить?
— Да, с причинностью здесь обстоит плоховато! — подумав, согласился Линьков. — Если переход Стружкова — причина, а, скажем, похищение записки — следствие, то получается, что в той схеме следствие предшествует причине.
— Вот именно! — сказал Шелест. — Все эти петли времени очень эффектно выглядят в фантастических романах. И даже не только эффектно, а вроде убедительно. Пока не подойдешь к ним с логической проверкой. А тогда сразу обнаруживается, что все это — сплошной блеф! Да вот вам такая простенькая логическая задачка для проверки — на основе вашей же схемы. Допустим, что ваш
— Вполне! — согласился Линьков, и вдруг мелькнула у него в голове какая-то странная ассоциация, смутная догадка…
— Так вот. Предположим, что Б убьет не А, а самого себя, то есть тамошнего своего двойника, — продолжил Шелест. — Могут, по-вашему, оба эти события — и переход в прошлое и убийство самого себя — лежать на одной линии?
Вот оно! Линьков застыл, прислушиваясь к отчетливо зазвучавшей наконец мысли. Как просто! Как ясно! А он-то ходил три дня вокруг да около, совсем рядышком — и ничего не видел!
— Ох, простите, я задумался… — пробормотал он, поняв, что Шелест молча ждет его ответа. — Ну конечно, конечно, эти два события никак не умещаются на одной мировой линии! Если Б убил себя в прошлом, то он не может существовать в будущем. Это значит, что на данной линии у него нет продолжения. И это значит, далее, что неоткуда взяться тому Б, который пришел из будущего, некому убивать, и поэтому убийство произойти не может… Да, но ведь из этого следует, что самого себя убить невозможно!
— Ничего подобного! — возразил Шелест. — Вовсе не это следует, а другое: что в результате такого вмешательства возникает новая мировая линия!
— Понятно… — после паузы сказал Линьков. — А раз это происходит при одном виде вмешательства в прошлое, то должно происходить и при всяком другом, так?
— Разумеется. Время ведь не может приобретать различные свойства в зависимости от того, как ведет себя ваш гипотетический Б или какой-нибудь реальный путешественник во времени.
— Я вот чего никак не могу усвоить, — сказал Линьков. — Эта новая мировая линия, этот другой мир — он ведь существует, по-видимому, рядом с нашим? Но время-то едино…
Шелест задумался, озабоченно хмуря кустистые брови.
— Ну, как вам сказать… Единство времени мы, собственно, понимаем как воплощение единства мира… единства событий, образующих ту материальную систему, в которой мы живем. Создайте новые события, новую систему, и она будет обладать «своим временем». Ведь нет «времени вообще»! Нет такого времени, которое существовало бы отдельно от материального мира, от событий. Это просто термин, и довольно путаный термин, надо сказать. Лучше было бы говорить об определенной последовательности событий. А переходы, «путешествия во времени» дают возможность менять эту последовательность, добавлять к ней новые события или ликвидировать прежние. Такая возможность до сих пор не рассматривалась всерьез, но все же у нас для этого даже специальное обозначение имеется — «создать новую мировую линию». Неточное обозначение, да что поделаешь: терминология еще не разработана для этой области. Да, кстати, еще один довод не в пользу теории единого времени и временных петель. Ведь по этой теории выходит, что раз наш, «здешний», Стружков вернулся в двадцатое мая, то «тамошний» Стружков, который сидел весь вечер в библиотеке, дожив до двадцать третьего мая, тоже должен будет отправиться в прошлое, и тоже в двадцатое мая. А там у него в свою очередь двойник есть, и опять-таки сидит в библиотеке, и тоже должен будет отправиться в прошлое, и заставить своего тамошнего двойника повторять свои действия… И так далее. А если вся эта орава Стружковых ввалится в одну и ту же лабораторию в одно и то же время, что не исключено…
— Да, — сказал Линьков, — это уже фарсом попахивает…
— А вообще-то, — продолжал Шелест, — о времени мы пока знаем страшно мало! Его нет вне реальных событий, вот мы его только через них и воспринимаем. Сменяются события — мы говорим: время идет… А каков закон их смены? Однозначен ли он? А может, мы так сформированы окружающим миром,
— Понятно… — поразмыслив, ответил Линьков. — Я не могу представить себе предмет иначе, как в его единственном виде — скажем, с данной определенной длиной. А между тем я знаю — по Эйнштейну, — что он существует одновременно и для других наблюдателей и обладает для всех них разными длинами. Вот если б нам получить этакое «множественное зрение»! Как изменилась бы для нас картина мира!
— То-то и беда, что ничего мы такого не имеем и не будем иметь! — с искренним огорчением сказал Шелест. — Мы намертво привязаны к своей системе, к одной точке зрения. Но плохо даже не это. Плохо то, что мы склонны считать эту свою точку зрения универсальной и всеобъемлющей. Мы все еще больше доверяем своим чувствам, грубому, несовершенному чувственному восприятию, чем разуму. Никак не оторвемся от своего пещерного предка! А ведь разум-то может подняться до «множественного зрения»! Он может совместить все аспекты в едином целом. Но мы не верим своему разуму! Мы боимся признать, что истинный мир непохож на тот упрощенный, бедный, однозначный слепок с него, который нам дан в ощущениях. Если б можно было хоть иногда, хоть на краткий срок подниматься над данной системой событий, над временем, над временами и видеть подлинное разнообразие мира глазами тела, а не только разума — вот тогда мы поверили бы: мол, собственными глазами видели! Но собственные наши глаза способны видеть лишь здесь и сейчас… вот мы и не можем себе представить, что в одном и том же «нашем» пространстве может преспокойно размещаться еще что-нибудь, какой-то другой мир, третий мир… Но знаете, я уверен, что это уже ненадолго, что это последние ступеньки, и вот-вот мы поднимемся над проклятой плоскостью нашего мира и увидим действительность во весь рост, действительность бесконечно разнообразную! Мы с вами еще это увидим, при нас это будет!
— Вы считаете, что возможна такая кардинальная перестройка человека как биологической особи? — серьезно спросил Линьков, потрясенный этой пылкой тирадой, такой неожиданной для сурового и насмешливого Шелеста. — И… так быстро?
— Ну-ну! Это я занесся чересчур и вас даже с толку сбил… — Шелест слегка смущенно усмехнулся. — Но знаете, такая досада иногда берет! Нет, я, конечно, не имел в виду биологическую трансформацию нашего организма, речь шла только о глазах разума, которыми мы научимся по-настоящему пользоваться… с помощью приборов, конечно. И вот это… — он хлопнул рукой по журналу с расчетами, — ну, открытие Стружкова, оно поможет поскорее добраться до этой ступеньки, откуда уже видно… Какой все-таки молодец Борис, ах молодец! Все мы ходили поблизости от этого, предчувствовали, воображали. А он взял да сделал! Сам рассчитал, сам первым рискнул… Молодчина!
Линьков почувствовал себя совсем уж неловко. Стружков — герой, а он про него дикие гангстерские истории сочиняет. Он начал яростно протирать очки и спросил, не глядя на Шелеста:
— Да, но, значит, мы окончательно постулируем, что Стружков вернулся и, стало быть, не мог воздействовать на прошлое?
— Конечно. Раз он вернулся, значит, никаких воздействий не совершал. Иначе создалась бы новая мировая линия.
— И он оказался бы на этой линии и вернулся бы в тамошнее будущее, а не в наше? — продолжал Линьков.
— Совершенно верно, совершенно верно, — подтвердил Шелест, глядя на часы. — Вы, Александр Григорьевич, у нас заправским хронофизиком становитесь, все с ходу схватываете. Но мы с вами заговорились, а мне хоть к концу заседания надо попасть на ученый совет. Значит, заходите ко мне. Через полчасика примерно я освобожусь.
Оставшись один, Линьков попытался мысленно представить себе, как это может монета падать одновременно и орлом и решкой вверх, но не сумел и огорченно покачал головой.