В Иродовой Бездне. Книга 3
Шрифт:
Как-то академик И. П. Павлов назвал истерию — бегством в болезнь от тяжести жизни. Чтобы защитить себя от условий, с которыми человек не может справиться, он цепляется за свою болезнь. «Отсюда, — писал Павлов, — и бегство, воля к болезни, как характернейшая черта истерии»
В трудных условиях пребывания в лагерной обстановке, в условиях хронического недоедания и непосильной работы, человек проявляет это бегство в болезнь не только при истерии в собственном смысле этого слова, но и при любом другом случае заболевания, который кажется ему подходящим. Ведь, как это нередко бывало в описываемые годы, заключенный сплошь и рядом не видит
При всяческой возможности заключенный пытается аггравировать свое заболевание, или иначе — обмануть врача, чтобы только получить желанный отдых.
И вот — в условиях работы с заключенными у некоторых медработников вырабатывается своеобразное состояние («условный рефлекс»), когда они во всем видят только аггравацию болезни, симуляцию, становятся грубы, дерзки с больными и во многих случаях на этой, почве просматривают действительно тяжелобольных.
Лева больше всего опасался впасть в подобное состояние. Он стремился понять каждого больного, старался выяснить состояние человека с точки зрения нарушения его психики и болезни нервной системы. Это давало ему возможность разрешить самые трудные вопросы. В основу своей врачебной деятельности он положил гуманное, чуткое отношение к каждому человеку. Но откуда и как приобрел он это качество, из какого источника? Не оттуда ли, где чуть не на каждой странице говорится о доброте и сострадании, — из Евангелия, стихами которого он руководствовался каждый день.
Проснувшись, он с утра мысленно вспомнил Библию и тот текст, который загорался в его сердце, он записывал и брал на размышление день. Это охраняло его от многого плохого как в жизни, так и, в практике работы.
Был тихий, солнечный день, лучи света ярко светили, освещая палату, в которой Лева делал обход. Но вдруг будто померкло все перед ним.
В палату, прямо с работы, внесли молодую женщину. Она была окровавлена, тяжело дышала.
— Что случилось? — наклонившись над больной, спросил Лева.
— Побил бригадир, — был ответ.
Не успел еще Лева закончить перевязку пострадавшей, как в палату вошел начальник колонии.
— Доктор, — обратился он к Леве, — немедленно дайте справку о побоях, мы этого бригадира привлечем к судебной ответственности, она получит новый срок.
Фактически Лева был только фельдшер, но как начальство, так и заключенные всегда его «величали» доктором.
Лева был глубоко возмущен этим избиением и с легким сердцем дал справку о побоях. Эту бригадиршу, Валю, он знал: высокая, сильная девушка, способная в борьбе одолеть и мужчину.
И на амбулаторном приеме и после него все время перед Левой стоял один и тот же вопрос:
«Почему эта бригадирша избила работницу? Что это за проявление злобы, ненависти? Откуда оно?»
Из рассказов пострадавшей он узнал, что Валя набросилась на нее за то, что она не выполнила ее распоряжение. Но почему все-таки избила, а не уговорила ее?
На следующий день, когда бригадирша Валя была уже в изоляторе или в карцере, Лева обратился к начальнику с просьбой доставить ее в город для консультации с психиатром. Начальник согласился. Выделили специальный конвой и подводу, и Лева с бригадиршей отправились в город. Дорогой Валя говорила мало, была озлоблена и угрюма. В городе они попали на прием к опытному психиатру. Это была эвакуированная из Ленинграда пожилая женщина с очень симпатичным лицом. Она долго беседовала с Валей и выдала справку, что описанный случай (избиение Валей работницы) произошел на почве «нарушения психики».
Попутно она наметила план лечения Вали. Прощаясь с ней, она сказала:
— Когда неприятность, рассердишься, озлобишься, — отойди в сторону, постарайся поплакать и тогда не будешь никогда драться.
Валя глубоко переживала свой поступок. Ее временно перевели в прачечную, где она стирала белье, и отстранили от руководства людьми.
Валя приходила к избитой ею работнице, просила у нее прощения, ухаживала за нею.
Лева был рад, что не тюрьмою, не новым сроком закончилось это дело, что все было объяснено с точки зрения «срыва нервной деятельности», психики, и в то же время пострадавшая простила виновнице ее преступления.
Чем больше Лева смотрел на окружающее, на различные ненормальности в поведении людей, тем более ему становилось ясным, что каждый нарушитель, преступник нуждается, прежде всего, в доброте, в сострадании и в какой-то мудрой форме лечения, которое могло бы не погубить, а спасти больного. И, когда Лева вспоминал и размышлял о великом Иисусе Христе, Который пришел в мир для того, чтобы спасти погибшее, ему становилось совершенно ясно, что только путем Христа, путем доброты и сострадания, прощения обид и вознаграждения человека возвращением его к новой жизни можно спасти человечество, которое гибнет, избавить его ото всех ужасов, которыми окружено оно вплотную.
Принесенный Христом в мир закон Ненасилия, закон любви и всепрощения — это единственное реальное средство избавления людей от обрушившихся на них бед и несчастий.
Глава 13. Освобождение
«Отпустить измученных на свободу».
Луки, 4, 18
Тот, кто был в тюрьме, кто знает неволю, решетку, колючую проволоку и штыки, — только тот может осознать, как дорого то, что называется свободой. Когда страшный преступник, бандит или вор хочет убедить своих собеседников, что он говорит правду, он подтверждает свои слова своеобразной клятвой:
— Вот, свободы мне не видать!..
Не видать свободы для заключенного, это значит — быть похороненным заживо, это значит — впереди только могила. Поэтому когда заключенные бывают вместе и говорят, то самая любимая тема — о свободе. Ее они видят во сне, о ней мечтают. И тогда, когда до конца срока остается меньше года, большинство переживает это очень мучительно: считает не только месяцы, но и дни, часы, когда, наконец, откроются ворота тюрьмы и они могут стать свободными, выйдут, никто уже не будет кричать: «Повернись направо!», «Подтянись!»
Они могут пойти, куда хочешь и делать то, что хотят.
Приближались дни освобождения и Левы. Не первый раз случалось так, что его освобождали из тюрьмы, поэтому никаких особенных переживаний ожидания свободы у него не было.
Он жил другой свободой — свободой, которую дает Христос. И нужно прямо сказать, что эта неволя тяготила его, как других заключенных: он знал, что если он даже заболеет (а физически он был очень слаб от недоедания, от переутомления) и если умрет здесь, в заключении, то это не несчастье. Вся жизнь, вся свобода остается там, впереди, там, за гробом, и эта высшая свобода вдохновляла его.