В исключительных обстоятельствах 1979
Шрифт:
Дайкин нервничает и злится. В коридоре много камер, и в каждой идет сейчас встреча.
— Вот посмотрите. К поручику Пронину часто приходит сестра. Она даже переехала на жительство в наш город. Трогательная забота, правда? — говорит Дайкин и открывает «глазок» очередной камеры. — Прошу!
Смотрю в камеру. А там, прижавшись друг к другу, в долгом поцелуе застыли двое. Смущенно кашлянул Дайкин, женщина отпрянула в сторону. Белокурые волосы растрепались на ее красивой головке. Я сразу узнаю ее: это Зина, почтовая «горлинка».
Мы идем дальше. Улыбаясь, Куликов спрашивает:
— Интересно, зачем она прикидывается сестрой?
Дайкин стремительно поворачивается к нам. Глаза его широко открыты, кустики бровей поднялись вверх.
— Если откровенно, все тут обман! Устроили загородную дачу для белой гвардии. Разве это исправление? Ничего вы не понимаете, граждане... Меня на службу жена со слезами провожает. Набросятся эти архаровцы, моим же пистолетом прикончат. Вот так. Идемте в мой кабинет.
В большой полутемной канцелярии за столами работает несколько человек. В углу мягко постукивает костяшками счетов пожилой бухгалтер. Рядом сидит франтовато одетый человек в светлом пиджаке и белой рубашке, с бантиком вместо галстука. Франт жадно курит, пуская дым по бумагам на столе.
Мы входим в маленькую дверь, обитую железом, и оказываемся в кабинете начальника тюрьмы. Дайкин со вздохом снимает ремень с кобурой, бросает на стол шапку.
— Люблю сидеть в этой комнате, — с улыбкой говорит он, — в случае чего можно выскочить в окно.
Действительно, на окне его кабинета нет решеток, да и выходит оно за ограду. Помещение канцелярии встроено в тюремную стену. Кабинет маленький, с низким потолком. Оказывается, здесь раньше была комната дежурного офицера жандармского управления.
— Принесите дела заключенных, — просит Куликов, — и освобождайтесь скорее. Посидим, покурим, поговорим.
Дайкин уходит не сразу. Он торопится рассказать «представителям из центра» о себе и своих бедах.
— Сам я сапожник, хороший мастер, — говорит он. — Ничем другим не занимался, всю жизнь тачал сапоги. Так за что же меня ввергли в этот ад? Заключенные делают, что хотят, и это называется перевоспитанием! Раньше взвод красноармейцев охранял тюрьму, а сейчас охрана с винтовками только на вышках, да и вышки скоро снимут, чтобы «морально не травмировать» осужденных. Что же это такое, товарищи?
Бушует Дайкин. А Куликов спокойно покуривает папироску.
У Александра Лукича редкий дар: он умеет внимательно слушать других. А я не выдерживаю:
— Кто же смеет проводить такую... «реформу»?!
— Председатель исполкома Енисейский! Старый революционер, но левый эсер. Я сам до революции сочувствовал эсерам, а поступки товарища Енисейского понять не могу. Плохой я начальник тюрьмы, но освободить меня от этой кары не хотят...
Махнув рукой, Дайкин уходит, застегивая на ходу широкий ремень. Седой бухгалтер приносит маленькие синие тетрадки — дела осужденных. Сведений о «питомцах» ИТД много, тетрадки аккуратно подшиты и пронумерованы. Жаль, нет фотографий заключенных.
Куликов кладет на стол «зеленый список» особо опасных преступников, разыскиваемых нашим трибуналом.
Просматриваю список. Начинается он сибирскими казачьими атаманами, по чьим приказам замучены тысячи и тысячи людей. Затем тут дореволюционный провокатор, выдавший царской охранке десятки революционеров; несколько чинов колчаковской контрразведки — «специалистов» по пыткам и издевательствам; изменник — командир кавалерийского полка Красной Армии, ставший атаманом кулацкой банды «Трех архистратигов»; японский шпион — глава поджигателей продовольственных складов. Замыкает список группа офицеров-карателей с бронепоезда «Белая Сибирь». Примечательно то, как нам стали известны точные данные об этих палачах. «Белая Сибирь» был спущен с рельсов при отступлении колчаковцев. Команда сумела скрыться. Но в 1921 году был арестован как участник белого подполья бывший командир бронепоезда полковник Терентьев. Ужасные картины зверств команды «Белой Сибири» были вскрыты на следствии. Терентьева приговорили к расстрелу. В оставшиеся перед смертью дни он вел себя, как скорпион. Полковник не хотел умирать в одиночку! Почему за все расстрелы, пытки, издевательства над пленными, арестованными, мирными людьми должен отвечать он один? Нет, нет! Разве Терентьев приказал ротмистру князю Мещерскому стрелять из всех орудий по железнодорожной школе? Мещерский это сделал сам — ему всегда доставляло удовольствие убивать женщин и детей. У князя даже «философия» была: «Надо уменьшить население России наполовину, и революция погаснет». А поручик Гронин? Это был такой зверь, которого даже сам полковник боялся! Гронин вскрывал перочинным ножом животы у арестованных и называл это «занятием по медицине»! Гронин терял аппетит, если до завтрака никого не убьет. Нет, Терентьев не хочет один отправляться на тот свет. Вот фамилии, факты, тащите всех сюда, ставьте к стенке рядом!
По показаниям Терентьева несколько офицеров из команды «Белой Сибири» были арестованы и осуждены. Нашлась даже фотография командного состава бронепоезда, и поиск остальных преступников продолжается.
Внимательно просматриваю синие тетрадки — дела заключенных. Надо сличить фамилии, вводные данные и приметы. Уголовники часто принимают на себя ответственность за небольшую провинность, чтобы отсидеться в тюрьме, пока их разыскивают по обвинению в тяжком преступлении. То же самое начали делать и белогвардейцы, ведь у них так много сейчас общего с преступным миром.
Шелестит листочками Куликов, что-то записывая в свой блокнот. Дайкин еще не вернулся, продолжаются свидания заключенных с родителями, женами, сестрами. Сестрами? Конечно, Зина не сестра этого высокого поручика. И фамилии у них, хотя и звучат похоже, но разные. Хотя... Сестра могла выйти замуж и переменить фамилию. Поручик Пронин... А Зина? Как мне ее представил «ястреб»?
— Ты не знаешь фамилии женщины, почтовой служащей, что была на свидании с Прониным? — внезапно спрашивает Куликов.
С удивлением смотрю на него. Александр Лукич — волшебник — запросто читает мои мысли. Чтобы вспомнить, начинаю щипать кожу на переносице — этот массаж помогает.
— Гронина! Зинаида Гронина! — выкрикиваю я.
— Тише... — морщится Куликов. — Все сходится. Она жена поручика бронепоезда Иннокентия Гронина. Мясник и каратель добавил к букве «Г» палочку, стал «Прониным» и, добровольно явившись в суд, исчез на пять лет. Это он. Посмотри на фотографию.
Оказывается, Александр Лукич давно уже листает тетрадку «заключенного Пронина». А на столе лежит фото из дела полковника Терентьева.
Дайкин сразу же узнает на фотографии офицеров «Белой Сибири» своего «Пронина».
— Я этого типа в любом обличье узнаю! — говорит Дайкин, со злостью швыряя на стол ремень с тяжелой кобурой. — В печенках застрял у меня поручик Пронин. Такая старорежимная сволочь!
— Пронин работает в мастерских тюрьмы? — спрашивает Куликов.
— Что вы! — махнул рукой Дайкин.
— Почему же вы разрешаете ему свидания? — удивляюсь я.
— Не только свидания, молодой человек. Он и в город ходит. Вот сегодня, например, концерт в «Красном Доме», в котором и Пронин участвует.