В исключительных обстоятельствах
Шрифт:
— Даже не знаю, куда мозги направить, — сказал Пермяков. — Ум меркнет. Понимаешь? — Он повернулся к Левашову и раздельно произнес: — Ум меркнет.
— Наше дело — поезд. Остальные версии ребята берут на себя. Они отработают их без нас.
— И много этих остальных?
— Да есть... Все-таки те не удержались, наследили. Наши уже нашли, отпечатки пальцев, надо их проверить по картотеке. Продавцы всех грабителей видели в лицо, правда, те были закутаны в шарфы, но надежда есть.
— Надежда всегда есть, — вздохнул Пермяков. — А вот есть ли уверенность...
—
— Хороши воришки — пятьдесят тысяч хапнуть! А что мы будем делать в поезде?
— Превращать надежду в уверенность.
— Интересно — как?
— Ну откуда я знаю, Гена! Придумаем что-нибудь под стук колес. Надо что-то придумать. Бесполезно ходить по вагонам и спрашивать, не везет ли кто случайно в своем чемодане пятьдесят тысяч рублей. Ты жену предупредил?
— Да.
— Ну что она? Обошлось?
— Спроси о чем-нибудь полегче. Трубку бросила — вот что она. Ум меркнет — она хороший человек, я хороший человек, а поговорить не можем. Дичь какая-то.
— Ладно, Гена, оставим-эту тему. Для начала договоримся так: едем в разных вагонах, друг друга не знаем. «Познакомимся» там, учитывая ситуацию.
— Добро, все понял.
— И еще — осторожней. Вот тебе вторая обойма. На всякий случай.
— Добро. Все будет в порядке. Слушай, Серега, ты позвони моей, а? Скажи, что, мол, чрезвычайной важности дело и поручить никому нельзя, кроме как мне, а? Только не от дежурного, а то ему до конца смены потеха будет. Не понимаю, за что она уважает тебя. — Пермяков недоуменно вскинул светлые брови. — Красивым тебя даже я назвать не могу. Мешки под глазами, толком ни одного анекдота рассказать не можешь, вот только рост...
— Мужчина начинается со ста восьмидесяти, — улыбнулся Левашов.
Они поднялись на второй этаж, вошли в пустую приемную, включили свет. Пермяков, торопясь, набрал номер.
— Алло, — сказал Левашов, — это Катя? Добрый вечер... Левашов беспокоит... Катя, у нас тут с Геной небольшое мероприятие... Так ты того... Не огорчайся, ладно? Ну, добро. Пока.
— И все?! Что она сказала?
— Желает удачи... Ладно, Гена, нам пора.
Когда Левашов вышел на порог, в лицо ему словно кто-то запустил снежок — ураганный ветер, насыщенный снегом, бил сильно и резко. И Левашов улыбнулся радостно, почти счастливо. Он любил такую погоду.
Пермяков уже суетился у вездехода, то возникая в свете фар, то снова исчезая. Едва они забрались в кабину и захлопнули дверцу, вездеход круто развернулся на месте, осветив фарами промерзшие стены полузанесенного здания, верхушки елей, торчавшие из сугробов, и резко рванул с места.
Откинувшись на сиденье, Левашов закрыл глаза. Итак, опять задание, опять он несется куда-то, и время для него отсчитывается иначе, чем для остальных людей. Они с Пермяковым оказались в том промежутке времени, когда час, сутки, день, ночь не имели почти никакого значения, потому что все было подчинено одной цели — найти и задержать человека, у которого в чемодане лежат пятьдесят тысяч рублей. Или же наверняка убедиться в том, что задержать они его не смогут.
Если бы Левашов попытался определить свое состояние, то вряд ли он смог бы сделать это легко и уверенно. Была, конечно, озабоченность, потому что в работе, которой он занимался, любое задание — это испытание. Каждый раз проверялось его умение поступать единственно правильно, независимо от того, даются ли на размышление доли секунды или нет даже этого времени. Конечно, было нетерпение, хотелось побыстрее оказаться на вокзале, в поезде. Было напряжение и, как это ни покажется странным, ощущение счастья — наступили именно те часы, ради которых он и выбрал эту работу. Чистый поиск. Потом будет составление отчетов, хождение по кабинетам, обсуждения, но это будет потом! А сейчас поиск, и ты опять куда-то едешь, и раскачивается на сугробах вездеход, и ревет над головой тайфун.
Левашов наклонился вперед и долго всматривался в ветровое стекло, снег, бешено проносящийся в свете фар.
— Послушай, парень, — обратился он к водителю, — а ты не боишься задавить кого-нибудь? Видимость-то, как я понимаю, почти нулевая...
— Откровенно говоря, это единственное, чего я сейчас боюсь, — водитель улыбнулся.
— А случалось? — спросил Пермяков.
— Со мной — нет, — опять улыбнулся водитель. — А, черт! Опять дворники заклинило. — Остановив вездеход, он просунул руку наружу и начал очищать ветровое стекло. И за какую-то минуту, пока была приоткрыта дверца, всех в кабине запорошило снегом. Не отряхивая его, Левашов опять откинулся на сиденье.
Сам он приехал в эти края несколько лет назад, но до сих пор не пропало в нем чувство новизны. Странное волнение охватывало его при виде снежных заносов, летних дождей и туманов, при виде влажных сопок или прозрачных горных ручьев. Он полюбил остров еще там, на материке. Его форма напоминала Левашову магнитную стрелку гигантского компаса, а иногда — корабль или глубинную рыбу с костистой пастью. Он подолгу рассматривал карты острова, бормоча про себя незнакомые названия городов и поселков, а в людях, которые приезжали оттуда, невольно искал что-то необычное.
Левашов хорошо помнил день, когда он сел в самолет. Это было тихой сырой осенью. Шел мелкий дождь, и взлетная полоса блестела, как большой проспект, с которого вдруг исчезли дома, деревья, памятники. Осталась только прямая мокрая дорога, в которой отражались серые громады самолетов. По их клепаным бокам, будто покрытым гусиной кожей, рывками стекали капли дождя. Здесь, на земле, самолеты казались чужими и неуклюжими. Они угрюмо ждали, пока маленькие, суетливые люди закончат возню вокруг них, и можно будет освобожденно и восторженно оттолкнуться, и уйти к себе — в тяжелое сырое небо.