В исключительных обстоятельствах
Шрифт:
— Мне лучше уехать. Хоть на неделю.
— Куда?! Ты смотри, что делается на дворе!
— Вот и хорошо, — сказал он спокойно.
— Что хорошо? Что же тут хорошего?! Раздевайся и ложись. Никуда я тебя не пущу. Тебе нужно выспаться. А утром поговорим.
— Хх, утром... Нет, — проговорил он тихо, и она сразу поняла, что в этом негромком, протяжном «нет» завязнут все ее доводы и уговоры. Он уже произнес слово «уехать», и теперь его не остановить. — Нет, — повторил он громче и тверже.
Жена сидела растерянная и подавленная, с пустыми глазами, постепенно набухавшими
Через пять минут Арнаутов стоял одетый, с небольшим чемоданчиком в руке, и от всей его высокой тощей фигуры веяло решимостью.
— Если все будет в порядке, я через неделю вернусь. В крайнем случае — дней через десять.
Он вышел, ничего больше не прибавив.
Жена постояла еще немного, медленно опустилась на ящик с сапожными щетками и, уткнувшись лицом в полы своего пальто, заплакала, уже не сдерживаясь.
Лина могла легко отказаться от этой поездки. Она понимала, что командировка в Тымовское вызвана не столько заботой о пользе дела, сколько будущей отчетностью — в конце первого квартала заведующий методическим отделом Дворца пионеров должен будет доложить о проделанной работе в отдаленных районах острова. И едет она только для того, чтобы Василий Васильевич мог с полным правом произнести фразу: «А кроме того, наш товарищ выезжал в Тымовское...» И все. Она напишет отчет о командировке, будет рассказывать о встречах с вожатыми в школах района, о методических советах, которые она им дала, и так далее. Было что-то в этом нехорошее, нечестное, будто она совершала подлог, все о нем знали, но договорились не замечать его, называть как-то иначе. И все-таки Лина согласилась на поездку, потому что ей порядком надоело сидеть в отделе, возвращаться вечером в пустую квартиру и смотреть по телевидению передачи об уловах рыбаков, добыче шахтеров, нефтяников, лесорубов. И еще она оправдывала для себя поездку тем, что, оставшись в отделе, принесет пользы не больше.
Она подошла к зеркалу и, скрестив руки на груди, оперлась плечом о стену. Рассматривала себя спокойно, почти насмешливо. Из деревянной рамы зеркала на нее смотрела молодая женщина с чуть раскосыми глазами и прямыми темными волосами. Ей шли спортивные брюки, которые она надела в дорогу, толстый красный свитер, и она знала, об этом.
— Стареем, девонька, стареем, — проговорила она вслух, глядя прямо себе в глаза. — И никуда нам от этого не деться, и нет этому конца, и продолжаться это будет каждый день, и даже каждую ночь... Одинокая ты, Линка, баба, и все идет к тому, что таковой и останешься.
Проговорив последние слова, она посмотрела на себя чуть ли не со злостью, как на человека, нанесшего обиду, и, вскинув голову, тряхнула волосами, одернула свитер.
— Ты, Линка, у меня смотри! Тоже еще... Раскисла...
Олег был крупным молодым человеком с медленными движениями, каждое из которых было целесообразно и необходимо.
О том, что он поедет в этот вечер, Олег знал заранее, знал он и то, что жена его Женька будет категорически против поездки. И чтобы избежать семейных осложнений, Олег готовил почву для своего сообщения постепенно, не торопясь, твердо зная в то же время, что поедет он в любом случае. Он медленно походил по комнате, подыскивая слова, мягкие, убедительные и простые, а когда неожиданно обернулся, то увидел, что на пороге стояла Женька.
— Снег... Иди полюбуйся, — сказал Олег.
— Прекрасный снег. Никогда не видела ничего подобного. — Она подошла к мужу и положила руки ему на плечи. — В чем дело? Ты что-то задумал?
— Человек всегда о чем-то думает...
— Я помню несколько случаев, когда ты вел себя вот так же... Упирался лбом в стекло и молчал. И знаешь, чем это заканчивалось?
— Знаю. Я увольнялся.
— Больше того — ты уезжал, вернее — мы уезжали. Ты помнишь, как мы уезжали? Спешно, сломя голову, теряя по дороге калоши и самолюбие, теряя достоинство. Впрочем, о достоинстве я зря... Не тот случай. Не тот контингент, верно, Олег?
— Тебе виднее.
— Почему?
— Со стороны всегда виднее.
— Ты считаешь, что я стою в стороне? Ты действительно так считаешь? Разве не я моталась с тобой по материку? Разве не я приехала за тобой на этот вонючий остров?
— Но ты говорила, что он тебе нравится...
— Да. Сейчас он мне нравится. Сейчас я его люблю. Настолько, что не хочу никуда отсюда уезжать. Но ехала я на остров, который не знала и знать не хотела. Хорошо, ты ведешь вторую жизнь, да? Более значительную, отчаянную, рисковую, да? Меня это не касается, ты меня бережешь, да? Я ничего не знаю об этой твоей второй жизни, и это лучше для меня же, да? Ты ведь так считаешь?
— А ты?
— Кончай юлить, Олег. Давай говорить серьезно. Ты опять что-то задумал?
Олег помолчал, медленно и тяжело прошелся по комнате, остановился перед женой, покачался с носка на пятки, наклонился к ней.
— Вот видишь, как хорошо мы понимаем друг друга, как знаем друг друга, да, Олег? С полуслова все становится ясным. Нам даже незачем разговаривать, да? Ты постоял у окна, я постояла в дверях, ты подал заявление, я смахнула слезу, да? Олег, ты останешься в тресте?
— А разве я сказал, что ухожу из треста?
— Значит, остаешься?
— Видишь ли, Женя, все дело в том...
— Олег, сколько у тебя записей в трудовой книжке?
— Двенадцать?
— А сколько тебе лет?
— Тридцать. Будет.
— Если не считать вынужденных простоев — полгода на место. Я правильно посчитала, Олег?
— Но на последнем месте я уже около двух лет.
— Олег, сколько у нас детей?
— У нас нет детей, Женя.
— Почему, Олег? Не отвечай. Я спрашиваю не потому, что не знаю. Я знаю. Кем ты работаешь, Олег? Ты каждое утро обзваниваешь весь остров и собираешь цифирьки, чтобы вписать их в клеточки.
— Я составляю отчеты о работе предприятий за прошедший день. Кроме того, на мне лежит обязанность анализировать эти данные...
— Отлично, Олег! Прекрасно, Олег! Восхитительно!
— Вот видишь, тебе даже нравится, — он сделал безуспешную попытку не заметить издевки.