В исключительных обстоятельствах
Шрифт:
— До свадьбы?
— А ты много видел, чтобы люди после свадьбы путешествовали? Вернемся — как раз заявление созреет. Ну?
— А билет?
— Да какой билет! Я же проводник! У меня персональное купе, и в нем полсотни матрацев, не считая прочих постельных принадлежностей.
— А занятия, Оля? — Парню, видно, хотелось, чтобы не он, а кто-то другой отмел за него все сомнения и колебания.
— Да. какие занятия в буран? Еще неделю занятий не будет, а ты вернешься через два дня... Бери мою сумку и прыгай в вагон. А я вот гражданином займусь, пока он совсем не замерз.
— Не знал я, что можно
— Заметано. Следующий раз имейте в виду, — засмеялась проводница. — Но конфеты я признаю материковские. Не вздумайте здешних, островных, купить. Я их только в зверинец беру.
— Заметано, — улыбнулся Левашов. И подумал — «не они».
По узкому коридору он протиснулся к своему купе, постучал и, не дожидаясь ответа, отодвинул дверь в сторону. В купе сидели двое — мужчина и женщина. Видно было, что между ними шел какой-то свой, не для посторонних разговор.
— Не помешал?
— Что вы! — сказала женщина. — Располагайтесь.
— А то ведь я и покурить могу пойти...
— Еще накуритесь.
— А вы тоже до конца? — спросил Левашов.
— Нет, мы раньше выходим, — охотно ответила женщина, — В Макарове. Боря, правильно? Ведь в Макарове?
Мужчина молчал.
— Так вы макаровские... — как бы про себя сказал Левашов.
— Два года как макаровские, — улыбнулась женщина. Она как-то тяжело, неловко повернулась, пропуская Левашова мимо себя, и сразу стало заметно, что очень скоро их будет трое. «Не они», — подумал Левашов.
А ровно в двадцать один сорок пять раздался мерзлый перестук вагонов, состав дернулся и медленно поплыл в темноту. Окна все быстрее проносились мимо милиционера, выхватывая время от времени его сморщенное на ветру лицо. Дежурный подождал, пока исчезнут в снегу огни последнего вагона, и, согнувшись, пошел в здание вокзала.
— Порядок, — сказал милиционер и затрусил вслед за дежурным.
Левашов, не раздеваясь, втиснулся в холодный угол купе, закрыл глаза и попытался еще раз представить себе события, которые произошли этим вечером и втиснули его в вагон несущегося сквозь тайфун поезда...
Итак, их было трое. Они вошли в центральный гастроном за пятнадцать минут до закрытия. Вошли и тут же затерялись среди покупателей. Нетрудно себе представить, как эти трое слонялись среди озабоченных людей, как становились в очереди и снова уходили, бродили из отдела в отдел, конечно же ничего не покупая. Настороженно следили они за каждым выходящим человеком, за работой продавцов и кассиров — не вооружены ли те, не установлена ли в магазине какая-то хитрая сигнализация. А тем временем в магазине становилось все просторнее. Центральные двери, выходящие на проспект, были закрыты, и людей выпускали через подсобное помещение.
И вот наконец остаются в магазине эти трое. Левашов, кажется, видел даже их темные фигуры, слышал, как они невпопад отвечают поторапливающим их продавцам, как, уставившись в витрины, косят глазами в стороны, еще и еще раз проверяя — не остались ли в зале покупатели. А потом наступил момент, когда они решились. Уж больно хорошо все складывалось: двери на проспект наглухо закрыты, громадные витринные стекла заметены почти до самого верха, а инкассатор будет минут через двадцать... Трое подошли
Самое, может быть, удивительное было в том, что грабители за это время не произнесли ни одного слова. Они все делали молча. Молча угрожали, молча сгребали деньги, а когда директор повисла на руке одного из них, тот молча выстрелил. Потом грабители перерезали телефонный провод и вышли. Снаружи они подперли двери пустыми ящиками и через секунду растворились в снегопаде. Ни следов, ни их самих. Удачное время, ничего не скажешь.
Теперь этот разговор, который слышала продавец кондитерского отдела, когда преступники ожидали закрытия магазина. Чем-то они обратили на себя внимание девушки, и, когда подошли к кассам, она вспомнила, что это те самые, которые стояли несколько минут назад у ее прилавка. И вспомнила те немногие слова, которыми они обменялись. «Смотри, осталось ровно два часа», — сказал один из них, показывая на настенные часы. «Да», — подтвердил второй. «Успеет», — добавил третий.
Часы показывали девятнадцать сорок пять. А поезд на Тымовское отходит в двадцать один сорок пять. Можно ли допустить, что речь шла именно о времени отхода поезда? Куда еще можно было опоздать, если аэропорт закрыт, автомобильные дороги заметены, порт парализован? Нет, остается только вокзал.
И еще одно!.. Один из них сказал слово «успеет». Значит, речь шла о ком-то, кто в ограблении участия не принимал, но на помощь которого они рассчитывали. Выходит, сами они скорее всего остались в городе. А в поезде, разумеется, должен ехать человек, не вызывающий никаких подозрений.
Левашов зябко поежился, вздохнул и вышел в коридор. Пора было что-то предпринимать.
Поезд выбился из графика с самого начала. Снежные заносы не позволяли набрать скорость, состав шел медленно, и даже в вагонах, казалось, слышался скрип снега под колесами. Через маленькие снежные бугорки легко можно было перешагнуть, но стальные колеса вязли.
Первый час пути у проводников всегда уходил на растопку печей. И они грохотали жестяными ведрами, совками, занимали друг у друга раскаленные угли и перебегали с ними из вагона в вагон, покрикивая на нерасторопных пассажиров. Все радовались скорому теплу, когда можно будет раздеться, вытянуться на полке и уснуть до утра.
Именно в первый час пути, такой неудобный и холодный, завязывались знакомства, исчезала отчужденность, которая еще на вокзале казалась естественной. Возникало ощущение, будто на время, то ли в шутку, то ли всерьез, люди начинали новую жизнь, и чище и добрее прежней, оборвавшейся где-то там, за стенами вагона. Там оставались неудачи, разочарования, усталость, поступки, о которых не хочется вспоминать. В силу вступали новые законы — законы дороги. Они-обязывали быть добрым и откровенным.