В компании куртизанок (Жизнь венецианского карлика)
Шрифт:
Женщины — слабые сосуды, их соки чересчур холодны, а сердца отравлены неразумными чувствами, и потому они не могут равняться с мужчинами. Так утверждают все великие мыслители, начиная со святого Павла и заканчивая стариком-колодезником. Я же на это возражу, что им не посчастливилось встретить мою госпожу.
— Ты двужильна, как великая блудница, — говорю я, ухмыляясь. — И играешь на лютне, как ангел.
— А твоя лесть — как ведро помоев, — парирует она. — Надо было оставить тебя возле лавки того менялы, где ты кидал шары. Если бы…
— Знаю-знаю: если бы у него вместо карлика оказалась обезьянка, ты бы купила обезьянку. Хотя я сомневаюсь, что она привыкла бы к здешней воде быстрее меня.
Поздняя ночь постепенно превращается в раннее утро. Первый свет, проникая
— О Господи, — зевает она, вытягиваясь на кровати. — Бучино, знаешь, чего мне больше всего не хватает? Еды. Я так изголодалась по вкусной еде, что, будь я до сих пор невинна, продала бы свою девственность за добрую тарелку сардин в сладкой апельсиновой подливке. Или за телятину в вишневом соусе «морелла» с кабачками, запеченными с мускатным орехом и корицей и…
— Нет! Лучше не телятину, а кабанину! С медом и можжевеловыми ягодами. И салат из эндивия с каперсами и пряными травами. А еще анчоусы — и свежие и соленые… А на десерт…
— Торт с рикоттой, яблоками и айвой…
— Персики в граппе.
— И марципаны.
— И под конец — засахаренные фрукты.
— О… О… — Мы уже изнемогаем от смеха. — Не могу больше — у меня слюнки текут.
Я вытаскиваю из кармана замызганный кулек и разворачиваю остатки засахаренных груш, которые купил на площади.
— На, попробуй. — Я сую ей лакомство. — Пусть снова встретятся под одной крышей лучшая куртизанка и лучший повар.
9
На следующее утро я встречаюсь на кухне с Корягой, чтобы договориться с ней о цене волос для моей госпожи. Помня о замечаниях Фьямметты, я всеми силами стараюсь быть любезным. Предлагаю Коряге угощенье, но теперь уже наша подозрительность взаимна: она отказывается и остается стоять около двери, подсчитывая стоимость материала и труда. Складывает она так же быстро, как и я, но после моих прикидок сумма оказывается больше, чем я ожидал. Впрочем, откуда мне знать, почем нынче головы монахинь? И все-таки мне очень не хочется расспрашивать ее напрямик.
— М-м-м… Выходит, обитель неплохо наживается на этой торговле волосами?
Я гляжу, как она наклоняет голову. Сегодня глаза у нее закрыты, а рот слегка приоткрыт, так что она немного похожа на дурочку.
— Эти деньги получает не обитель. Их получают монахини.
— Как это? Выходит, послушницы плохо знакомы с обычаями монастырей?
— Мне кажется, это вы плохо знакомы с обычаями Венеции, — отвечает она невозмутимо и сразу перестает казаться дурочкой. — Лучшие волосы поступают от самых богатых девушек. Деньги им нужны затем, чтобы шить красивые рясы и украшать свои кельи, следуя хорошему вкусу.
— Хорошему вкусу? А вы, выходит, можете отличить хороший вкус от плохого, да? — Проклятье. Эти слова сорвались у меня с языка быстрее, чем я успел сообразить, сколько в них жестокости.
Она вздыхает — чуть порывистее, чем раньше, но голос ее звучит по-прежнему ровно:
— Ну да, если я попадаю в комнату без мебели, с голыми каменными плитами, где пахнет потом и свиным салом, то сразу это чувствую. И совсем другое дело — помещения, где развешаны букетики лаванды, где звуки голосов смягчаются мягкими ткаными коврами и гобеленами. Наверное, вы из тех людей, что привыкли видеть одними только глазами. Когда отправитесь на Мерчерию, разыщите там торговца ковриками — качество товара определяет его слепая жена. Торговля у них идет бойко. — Она умолкает. — Сегодня вечером меня ждут в обители. Покупать мне волосы или нет?
Мне вдруг вспоминается моя любимая собака с сотами, полными пчел, в пасти. Черт ее подери! Как будто в комнату ворвался целый пчелиный рой. Я слишком долго жил рядом с такими женщинами, как моя госпожа, которые приучены очаровывать мужчин и даже свои колкости приправлять сладостью. Пожалуй, будь она зрячей, она бы видела, какое впечатление производят ее слова, и тогда, быть может, умерила бы свою резкость. Впрочем, она здесь не для того, чтобы заигрывать со мной. Да и я далек от этого.
— Вот.
Я развязываю кошелек и отсчитываю нужную сумму. Коряга слушает, как позвякивают монеты, наклонив голову, но, двинувшись ко мне, она вдруг задевает ножку стула. А я видел, что она вот-вот зацепится. Она спотыкается, но удерживает равновесие. Я замечаю, как она хмурится. Уличные сплетники болтают, будто она умеет примешивать проклятья к своим смесям трав и притираниям, и потому лучше не злить ее. Но нет, нас она не проклянет. Она получила от нас слишком много денег. Я подхожу к ней и вкладываю ей в ладонь холодные дукаты, но она пятится от меня, словно мое прикосновенье ее обожгло, однако монеты уже надежно зажаты в кулаке. Мне только померещилось или она снова чуть заметно улыбается? Насколько мне известно, всякий посредник немного наживается на каждой сделке, а здесь, в Венеции, все они — знатоки своего дела. А что мне еще вчера говорила о ней Мерагоза? Что, как бы благородно она себя ни вела, родилась она нищей, как шлюха, и что она охотно убила бы собственную бабку, если бы ей отвалили за это достаточно золота. Разумеется, Мерагоза злословит обо всех подряд, но верно и то, что когда промышляешь таким делом, как наше, то всегда найдутся голодные блохи, готовые присосаться к жирному телу, а мы пока слишком слабы и худосочны, чтобы позволить кому бы то ни было пить нашу кровь, так что следует держаться осмотрительно.
Что ж, если дело у нас пойдет на лад, то в скором времени мы уже не будем нуждаться в услугах Коряги.
Мерагоза, напротив, прослышав о нашей затее, необычайно оживилась и ведет себя совсем как шкодливый ягненок. В течение нескольких дней она даже усердно наполняет ведра водой и отскребает многолетнюю грязь с крашеных стен, готовясь к нашей новой жизни. Всюду блохи!
Мой кошелек развязан, и евреи, торгующие старьем, ждут своей очереди, чтобы обслужить нас. А товар у них такой хороший, что даже те, кто клянет их за глаза, охотно ведут с ними дела. Я испытываю к ним некоторое сочувствие, ибо, если где-нибудь на свете прячутся такие места, где карлики сидят в правительстве, а евреи владеют землей, то в Венеции, как и в остальном христианском мире, им разрешается заниматься только самыми грязными ремеслами — давать деньги в рост или торговать подержанными вещами. Впрочем, они настолько преуспели в этих делах, что многие уже негодуют на них. А это — вкупе с тем, что они убили Господа нашего, в глазах многих делает их страшнее самого дьявола. Пока мы не перебрались в Венецию, мне попадались лишь такие евреи, которые, похоже, стремились поскорее скрыться с глаз, и немудрено, что они вызывали во мне страх. Но в этом городе такое множество чужеземцев, исповедующих чуждые религии, что евреи больше других чувствуют себя здесь как дома, и хотя в ночные часы им не велено покидать пределов гетто, при свете дня они расхаживают по улицам так же свободно, как и все прочие. У моего знакомого ростовщика, молодого человека с землистым лицом, в глубине темных глаз таится такая задумчивость, что порой мне очень хочется, отложив денежные дела, просто поговорить с ним о жизни.
Торговцем поношенной одеждой, на котором мы останавливаем выбор, оказывается его дядя; здесь все знают друг друга. Он приходит из гетто с двумя помощниками, которые тащат на спинах огромные тюки, а когда их развязывают, комната моей госпожи превращается в настоящий рыночный лоток с тканями. Перед нами вырастают радуги из бархата, парчи и шелка, платья с целыми облаками белого батиста, вырывающимися из узких рукавов, открытые лифы, окаймленные соблазнительными кружевами, море нижних юбок, водовороты накидок и платков, покрывала с филигранным узором золотых и серебряных нитей, башмаки с высокой шнуровкой — некоторые на подошвах высотой с лоток для кирпичей, придуманных для того, чтобы красавица могла не бояться прибывающей воды и идти, высоко подняв голову. В те годы, когда подобная роскошь была для нас обычным делом, я хорошо освоил язык женских нарядов, научился разбираться в цветах и фасонах и определять, какой из них больше пойдет Фьямметте. Хотя большинство мужчин отнюдь не может похвастаться таким талантом, поскольку их жизненная цель заключается скорее в том, чтобы раздевать женщин, а не одевать их, — я пришел к выводу, что если хочешь заручиться доверием красивой женщины, то честность в подобных делах ценнее лести. Во всяком случае, это так, если речь идет о той красивой женщине, которую я изучил лучше других.