В конце аллеи...
Шрифт:
— Опомнись, Степан! — закричала Ирина. — К белой горячке катишься.
— В здравом уме говорю, — отмахнулся Степан от ее исступленного крика. — Серафиме я поверил. Какой резон ей напраслину возводить? Не признался я, что знаю Родьку. И сам не знаю почему… А выпытывал у нее под таким соусом: дескать, как же наш парень присох к чужой девке, мол, не может такое приключиться? Теперь казни, четвертуй. Молчал столько лет, в себе тайну хранил. Сейчас понимаю — глупо! Но поначалу робел, опасался: открою тайну — сбежишь от меня: Родиона дожидаться. А похоронив его в мыслях, образумишься, полагая: годы, дескать, возьмут свое. Да обмишулился крепко, все равно жизнь в раскат пошла.
— Рехнулся
— А какая легкость пришла бы к Матрене, узнай она всю правду? Еще больнее заноет сердце. Есть дитя — и нет его в жизни. А у Родьки где совесть, спрашивается? К бабе прилепился, а матери ни слова!..
— Да что с тобой, Иринушка? Не отзываешься почему, спрашиваю? — Печальный голос Матрены вновь постучался в сознание Ирины, но уже встревоженно и опасливо.
— Рано схоронили мы Родиона. По земле он ходит. Так люди сказывают.
Бабка Матрена в страхе перекрестила Ирину. Прошептала еле слышно:
— Кто сказывает?
— Степан. Клянется, что так и есть. Только на чужой земле и при чужой женщине Родион.
— С катушек сорвался твой Степан, — отчаянно уронила Матрена.
8
На автобане в ранний час свободно, только и знай, что жми на газ и подминай привычные километры. Бетонные плиты, намертво сцепленные аккуратными швами, нескончаемо стелются под колесами — ни щербинки, ни досадных вздутий. На такой дороге в стремительном движении Родион всегда испытывает внутреннюю собранность и уверенность. Лихая гонка стряхивает занудность повседневных забот, настраивает на ожидание чего-то значительного и освежающего. И хоть часто обманывается в предчувствиях Родион, ощущение перемен приходит с первых же километров езды, поднимая настроение и жизненный тонус.
Машина сегодня не капризничает, да и погода радует незамутненным солнцем, но какое-то неуютное томление расслабляет волю, мысли Родиона плутают в неразрывном круге, из которого не может он вырваться последние недели. Разворошенная память неустанно раздирает прожитые годы на две жизни, резко обосабливая их друг от друга, заставляет Родиона быть беспощадным в оценке, не мирится с его ускользающим отнекиванием.
Откуда вползла в душу эта пугающая неуверенность, почему лихорадочно кружатся мысли, перебирая невозвратные страницы его жизни, которые он когда-то зарекся перелистывать? Вроде все давно отболело, поблекло забвением. Почему вдруг понеслась жизнь по двум разным колеям, куда мчит она Родиона в неуправляемом и безостановочном своем беге? Почему его швыряет ночью в забытые глубины давно ушедшего, раздирает слух голосами людей, которые, может быть, давно уже сошли с этой земли?.. Почему мертвой хваткой вцепилось в него пережитое?
…Родион не забыл багрово-факельную апрельскую ночь сорок пятого, когда в жалкой растерянности застыл хутор, разграбленный заплутавшей немецкой тыловой частью. В ночной вакханалии Родион видел только маленькую расплату за все унижения, которые он вынес в мучительные месяцы рабской неволи. Исподлобья рассматривал, как металась в отчаянии растерянная Эрна. И хоть давно заприметил, что непонятным вниманием стала оделять его молодая хозяйка, да и самого волновал ее обещающий взгляд, в эту минуту никаких помыслов, кроме побега, не было в его голове. Суматошная ночь, взорвавшая нерушимый хуторской порядок, манила близкой свободой, звала рискнуть.
Нужно было хватать подходящую одежонку, запасаться нехитрой провизией и не мешкая удирать с хутора. Где-то поблизости громыхали американские пушки, до полного краха рейха оставалось несколько дней, и шанс на удачу выпадал стопроцентный.
Что же остановило тогда Родиона? Молящий взгляд молодой хозяйки? Опасение, что длиннорукая жандармерия настигнет и расстреляет беглеца? Пожалуй, одно накатилось на другое… Рыжеволосая, смотревшая на него с открытой симпатией и невысказанной мольбой Эрна… Страх, вдруг сковавший первоначальный порыв: непременно нагонят, застрелят не раздумывая, а до верного освобождения считанные часы. Скорее всего струсил Родион, поберегся в решающую минуту. И, поддавшись постыдному испугу, свернул мыслями на спасительную дорожку: обождать, пересидеть хаос, неразбериху, а потом распрямить плечи.
Родион безразлично воспринял перемену в своей судьбе, о которой так по-хозяйски властно и во всеуслышание объявила Эрна. Вопросительный взгляд Серафимы — сколько мыкались они вместе с добросердечной курской девушкой — был нетерпелив и требователен. Она ждала гордого отказа Родиона, ничуть в нем не сомневаясь: в канун краха не осмелятся сдать в гестапо, но промолчал Родион, трусливо уклонился от глаз Серафимы.
Он еще не сполз к предательству и в первое же утро попытался все объяснить Серафиме. Что безответное его согласие — лишь временная уловка, надо гарантировать им обоим жизнь, и ничем он управлять не собирается, а как только наступит ясность, пойдут они на Восток, навстречу своим, навстречу Родине… Чем сумбурнее и выспреннее разматывалось его объяснение, тем враждебнее и непреклоннее становилась Серафима. На какой-то длинной и горячей фразе окатила его ледяным взглядом — тяжелым, внимательным. Холодными зрачками сфотографировала на долгую память. Она исчезла в следующую ночь, и годы быстро стерли ее облик — решительный, неуступчивый.
Затишье, придавившее хутор тревожной неизвестностью, потихоньку утверждало Родиона в правильности выбора: вон как все запутанно, и поди разберись, куда поворачивают события? Вроде кончилась война, а перемены не приходят. Притаился хутор в ожидании серьезных потрясений, приглядывался и Родион к новой житейской раскладке. Не торопясь подступалась к нему Эрна, обжигая взглядами парня, тоже горемычного и одинокого, как и она, в этой растерзанной, потрясенной суровой войной, малопонятной пока жизни.
Он еще уходил от ее зазывных ласк, но в незаметной уступчивости подвигался все ближе и ближе к хозяйской спальне. Эрна оказалась терпеливой, она интуитивно угадывала, что уже повернул на ее дорожку русский парень. И потому не торопилась, оставляя для Родиона видимость самостоятельного выбора.
Когда в дом приехали американские офицеры, Родион неуверенно подступился к ним с вопросами: когда и где он может встретиться с советскими офицерами, чтобы решить вопрос с репатриацией? Выхватив из ломаного немецкого языка суть просьбы, американец с фривольной развязностью засмеялся:
— Или плохо греет пухленькая фрейлейн? В Сибирь захотелось?
— Я не сибиряк, — непонимающе протянул Родион.
— Не имеет значения. Всех в один дом — в Сибирь! — И, довольный остротой, подмигнул настороженной Эрне. — Верно, фрейлейн?
— Я в свою деревню поеду, — упрямо протянул Родион.
— Не выйдет, — отрезал американец. — У вас нет правых и виноватых. Раз был в плену — получи свое!
— Почему Сибирь? — не унялся Родион. — Я не по своей воле здесь. Раненым в плен был взят, вины своей не вижу.