В конце аллеи...
Шрифт:
— Захребетником не живу. В трудах мои дни бегут. Сидите по печкам, как старые вороны, пенсию дожидаетесь. А кто побежит за деньгами, кому версты считать? — Все еще кипел Ипполит, но жар уже спадал с голоса: — Молодые что, ухмыляются. Сумка не по их плечу. Да и платят… Курам на смех… — Зашелся в булькающем кашле.
— Оно, знамо, так, — теплела, приглаживала разговор Матрена. — В город лыжи вострят молодые, к казенному молоку и мясу припасть. А здесь кому работу ладить?
— О том и речь, — нежился в кухонном тепле Ипполит. — Прихворнул
— Только балаболь поменьше. Язык нескладный у тебя, да и глупый ты по нонешним временам. В умные разговоры встреваешь, к начальству, как репейник, цепляешься. Мало ли злых людей… — Отклеила липкий, ищущий взгляд старика от кухонного шкафчика: — Не шарь, не шарь, говорю. Вчера последний шкалик Колька вылакал. Понапрасну зыркаешь…
— За какие-такие ему доблести? — взвился Ипполит.
— Крышу Колька поправил. Течет, как решето, прямо потоп в избе… И ведра и тазы подставляю…
— Кликнула б меня… Эко дело — раз плюнуть…
— Поздно тебе по крышам шастать. В такой высотности проворность нужна. Языком чесать — это одно…
Куда-то сбивался разговор, и старик мигом откатился от проигрышной темы. Досадливо поскреб лысину и подступился к Матрене с другой стороны:
— Сказывают, Листопадов по облигации кучу денег выиграл.
— Не нам считать чужие капиталы, — неприязненно отмахнулась Матрена. Выждала минуту-другую, но унять себя не смогла: — И так нахапал всего… Черту на печку не вскинуть. — Испуганно перекрестилась, помолчала в раздумье. — То-то сегодня Ирина, не к ночи будь помянута, павой проплыла мимо. Ни здравствуй тебе, ни прощай…
— Большое дело замыслили, где уж тут поклоны отвешивать, — увлекал ее в нужное русло разговора Ипполит.
Старик сглатывал слюну, последними словами корил себя, взывая к примолкнувшей своей совести, и приказывал трепливому языку молчать, присохнуть к нёбу. Старик чуял, что выложи он сейчас Матрене все начистоту, и непременно найдется для него русско-горькая, но чутким своим сердцем тревожился — еще рано трезвонить попусту, не разузнав все до корня, нельзя оглушать Матрену сомнительными слухами, ибо сразу подорвет он струну, за которую только и держится старуха в своей жизни.
Сколько раз бушевал он в этой избе и в разумной трезвости, и в зеленом подпитии, что негоже нерву ее жизни проходить через дом Листопадовых, что вздор и блажь это все и надо выкинуть упрямый зарок из головы, но пересилить Матрену не смог и даже не замутил ее придуманные мысли. Здесь старуха держалась неколебимо, будто своей верой вросла в землю, и выкорчевать из ее головы дурацкое решение Ипполит был не в силах, никаких лекарств изобрести не сумел. Словно звездочку на небе, выбрала для себя Матрена дочку Листопадовых и по ней считала свои дни…
Сейчас непереносимо терзался Ипполит — ему страсть как хотелось выпить, но сильнее соблазна держалась совесть — не может он теперь переступить запретный порог в их извилистом разговоре.
Заелозил нервно по лавке, затараторил было про одну историю, им же под пьяну руку сочиненную, но Матрена запросто разгадала отступной маневр деда, и непреклонный ее взгляд мигом пресек отвлекающую скороговорку Ипполита. Он без остановки попробовал соскользнуть на популярность международных тем, по которым среди старух слыл мастаком и грамотеем, но и здесь быстро зашатался.
И не столько от Матрениного безразличия, сколько от горького вдруг озарения — не поделится он с ней людскими пересудами, так завтра бабке все новости расцветят другие. Да еще как позлорадствуют, сколько глупой отсебятины наплетут. Холонит душу Ипполиту, что заколдованно верит бабка Матрена в невозвратное и утерянное, верит в необъяснимой, упрямой своей несговорчивости. В деревне многие понимающе крутят пальцем у виска, кто жалея старуху, а кто беззаботно потешаясь. Когда заносится в своих фантазиях бабка Матрена, то коченеет сердце Ипполита, он весь наливается тяжелой серьезностью, согласно поддакивает, понимая, что перечить в этом случае нет ему резона.
Конечно, жизнь выкидывает заковыристые коленца, и всякие сюрпризы преподносила война, но кому суждено было прийти — вернулись, нарожали детей, вошли в мужицкую степенность. И головы их давно в серебре. Загадывать никому не возбраняется, и можно ждать немыслимых поворотов, но раньше зачахнешь и сгниешь сам, чем сбудутся пустые ожидания. Причуды Матрены неисповедимы в своей изначальности, но Ипполит не высмеивает их, а покорно мирится с блажью старухи. Пусть живое ожидание, неистребимость материнской веры, пусть хоть какая-то надежда у человека, пусть…
И ради стопки русско-горькой он должен прервать ее несбыточные сны, неужто хочет он, чтобы последние жизненные соки оставили бабку Матрену? Ипполит придержал разбегавшиеся мысли, еще раз круто повернул их от соблазна. Закрепил притворное лицо, заохал, торопливо засобирался, спохватившись, что опаздывает в десятки мест и кому только он сейчас не нужен. И стал решительно напяливать фуражку.
Все жизненные зигзаги Ипполита бабка Матрена знала наперечет и эту незатейливую уловку разгадала мгновенно. Она отпустила старика к самому порогу и только в спину кинула:
— Вот старая дура! Совсем память заросла. Коньяк запропастился где-то…
Только что преодолевший хмельной соблазн Ипполит крутнулся, как на шарнирах. Растерянно заморгал в законном вопросе:
— Откуда ж такое пойло свалилось?
— Да постоялец мой забыл, — с ленивой бесстрастностью обронила Матрена. Широко зевнула и притворно закончила: — Хотела поднести тебе, да вспомнила разговор, вроде ты коньяк на дух не выносишь…
Ипполит шагнул от порога и вновь угнездился на лавке — совладать с собой у Ипполита не было никаких сил, хотя он опасливо понимал, что Матрена вывернет душу, не открутиться ему от прямых вопросов. Но и колкий выпад по поводу коньяка оставить без ответа не годилось: