В конце аллеи...

Виноградов Александр

— Может, и говорил. Только коньяки разные бывают, и каждый свой вкус держит. Французский, возьмем, ни хрена не стоит, бурда какая-то, а наш, к примеру, кровь горячит, мозги просветляет…

— «Хранцузский», «хранцузский», — передразнила Матрена Ипполита. — Что ты, окромя сивухи, пивал на своем веку?

От разящего, насмешливого неверия поперхнулся словом старик и в сердцах шмякнул фуражку на стол:

— Да в прошлом годе, не бывать мне в раю, бутылку один приласкал. Заковыристо еще так коньяк звали. Вроде как царя их фамилия…

— Боронуй, боронуй по непаханому, — пристыдила его Матрена. — По какой-такой чести тебе коньяк их царь припожаловал?

— Да

нет у них царя, — распалялся Ипполит.

— Откуда же тогда коньяк? — не унималась Матрена.

— Вот дурни деревенские, втолкуй попробуй, — наступал старик, а сам просительно тянулся к бутылке. — Ты плесни чуток, тогда и разберемся, что к чему…

Матрена сполоснула чайный стакан, отломила ломоть хлеба, круто присыпала его солью. Ипполит недовольно цыкнул и принялся втолковывать Матрене, что не вытанцовывается к коньяку такая закуска, но стакан осушил жадно и шумно. Блаженно поморгал ожившими глазами, попыхал дымком, словно разгоняясь для длинного забега, глуховато рассмеялся:

— В прошлом годе закавыка одна приключилась. В «Новой жизни» на колхозных прудах лягушек отращивают. Все чин по чину, и план на эту животину спускают. А осенью в самолет — и французам на стол, пожалте…

— Срамоту такую, — брезгливо отмахнулась Матрена.

— По серости своей недопонимание имеешь. Лягушка у французов за первейший продукт проходит, украшение застолья, стало быть. Потому и денег шальных не жалеют. Не бывать мне в раю.

— Повело по избе помело, — засокрушалась Матрена, уже жалея, что сгоряча обмишурилась и плеснула старику сверх всякой нормы.

— А ты слушай, дело говорю, — смелел Ипполит. — Значит, все по строгости, как было. То ли дождей накатило много, то ли ночи теплые держались, но вымахали те квакуши поболе колхозных кур. Обалдевшие французы взвесили живность — руками всплеснули! Выходит, два плана побил колхоз. Значит, отблагодарить положено. Напихали коньяка своего цельный вагон — говорят, там у них это пойло несчетное — и в колхоз, значит, как премию. Бельишка в придачу нижнего для наших баб понатыкали, все в кружевах разрисованное. Колхозное начальство головушку поломало: бесплатно бутылки раздать или в продажу выкинуть? Ежели продавать — по какой цене, спрашивается? Опять же премия, вроде неловко деньги вытягивать. Но и то известно, что в больших городах за этот французский червонец дерут. Промахнуться с деньгами вроде тоже непорядок. Алгебра, да и только! Выручил Листопадов, подсказал лазейку. Посудили, порядили — и выкрутились! Порешили красную сельповскую цену определить — точь-в-точь как родимой нашей. И Листопадов у французского добришка хорошо погрелся, пострел везде поспел.

Мужики в лавке толпятся, выпивка чужестранная, клопами пахнет, это тебе не огнетушитель с портвеем, а куда денешься? Уборка приспела, бутылки с прилавка как ветром сдуло, горло промочить нечем. Ну и хватили этот, фу, черт, опять запамятовал, как царя ихнего звали… Я тоже в две бутылки прицелился. Принес домой, хряпнул стакан и чую, что рашпилем проскреблась по горлу желтая водица.

— Так вылил бы, — посоветовала Матрена.

— Что я, свихнутый какой? Это поначалу она на вкус не легла, а потом забористо вцепилась в организм. Да и деньги немалые плачены… — И, опасаясь, что бабка Матрена завладеет разговором и опять выведет его на свой интерес, продолжал рассказ: — С рубахами тоже конфуз приключился. Одних маломерок наслали. Для их баб, может, они и гожи, а у наших и одну грудь не закрывают. Пожалуй, только Ленке Листопадовой впору будет… Французы, они что? На еде экономят, да, видно, и баб своих в строгости держат. Оттого и ледащие они у них такие, все бабьи накопления к позвоночнику присохли. А вот дети рождаются… Занятная штука выходит…

Завлажневшими, ждущими глазами обласкал бутылку. Матрена засомневалась — может, прибрать до другого раза, — но вдруг пожалела захмелевшего Ипполита. Как-никак, а у старика бесхитростная душа, и кто еще повеселит его выпивкой.

Ожил, забулькал граненый стакан, заговорил, задышал пахучий коньяк.

Тревожный перелом уловил Ипполит в эту минуту. Раз уж постучался в их жизнь черный день, то некуда своротить, да и не пристало прятаться от паскудной судьбы.

Решительно и зло выдохнул коньячными парами:

— Что задумали, что задумали? Дочку выдают Листопадовы, вот что…

— За кого? — Бутылка выпала из рук Матрены и мягко кувырнулась в соломенную хлебницу.

— А хрен их знает, — в сердцах огрызнулся Ипполит. — Выдают — и точка! Небось зятя по деньгам высмотрели…

Бутылку все же успел подхватить.

Торопливо забулькал стакан. Но бабка Матрена уже не слушала жгучий говорок.

2

Вязкая бессонница мотала Родиона до серенького рассвета. Изнуряющие ее наплывы рушили даже робкую надежду хотя бы на короткий, затерявшийся сон. Родион задыхался под жаркой периной, ерзал в скользком и потном шелке, но провалиться в желанное забытье ему так и не удавалось. Сон дразнил своей доступностью, убаюкивал на короткий миг и снова коварно уплывал в сквозные и ясные дали, уступая место четкой, недремлющей памяти.

Родион люто ненавидел перины. Он невзлюбил их с тех давних пор, когда еще гостили в их спальне бессонные ночи и Эрна была щедра на безоглядные несчитанные ласки. Но и тогда бесили перины чужим теплом, какой-то заведомой усладой. И швырял Родион пуховики на пол, а глаза жены метались в благочестивом страхе и пугливом восхищении. В ее доме такого не видели, в их семье испокон веков держался нерушимый порядок и расчетливая взвешенность. А ему зачем эти удушающие перины, если возгоралась любовь неостановимым огнем, миловались и дурачились молодые супруги и засасывал их в дурманящий омут прерывистый шепот Эрны…

Теперь же им все чаще выпадали длинные и унылые ночи, точь-в-точь как серые балахоны у монашек из соседнего монастыря.

Нельзя сказать, что чувства Эрны остывали исподволь, с возрастом, что-то непонятное для Родиона приключилось с ней сразу, будто Эрна выдохлась в одночасье или голос вековых устоев шепнул ей какие-то запретные слова.

В летнюю недосыпную ночь, чуть поостыв от жаркого, но уже угасшего огня, она разнеженно и покорно приласкалась к Родиону:

— Пора образумиться, милый. Расточительно живем. Погляди на Блюменталей. Уважаемые в округе фермеры. Да и выглядят на двадцать пять. А почему? Умным распорядком живут. Страсти в норме держат. И наш возраст тоже размеренности требует.

Родион спросонья не сразу вник в баюкающий шепот жены и расслабленно отвернулся к стене, что-то ласковое промурлыкав Эрне. Но жена цепко повернула его к себе. Из голоса уходила мягкая нежность.

— Да ты проснись, милый. В приличных семьях к седым волосам супруги по разным спальням расходятся.

Что-то несусветное плела Эрна, и он вновь отмахнулся от нее — чего не нагородит в неосознанной полудреме? Ласково потянулся к жене, намереваясь прервать ее рассуждения горячим поцелуем, но Эрна сухо отстранилась от мужа, скользнула на край перины: