В конце аллеи...
Шрифт:
Маршал замолк. Выжидающе и непреклонно посмотрел на Петровича. Тот удивленно, но согласно склонил отбеленную свою голову.
Опять от Тихона пахло раздражающе резко, от него снова исходил ненавистный для жеребца дух. Когда без причин целуются люди, когда они шумно хвастливы и никто не слушает друг друга. Вес говорят враз и любят обниматься. Любят плакать. Эти смешные люди…
На Тихоне сегодня нарядная рубаха, хрустящий от новизны костюм. Голос глубинный, ласковый, шуршащий пьяной хрипотцой, повелительный и гордый:
— А как же иначе, скажем так? На Тихоне споткнешься, его без рукавиц не трожь. Обожглись, душегубы.
Гранат обрадовался неяркому, но еще ласкавшему его старческую кожу солнцу. Ему показалось, что он вновь ощутил пульсирующую сетку жил, натянутых на упругие мышцы. После пьяного, сотканного из каких-то радостных интонаций разговора Тихона, долгой и тщательной чистки жеребец почувствовал приток сил и весь проникся ожиданием. Безбоязненно ступил Гранат на дощатый настил и вместе с ликовавшим Тихоном поднялся в кузов грузовика.
Вот так жеребец давно не передвигался. Езду в вагоне он еще смутно помнил, но путешествовать на машинах ему доводилось в совсем далекой, теперь уже не вспоминавшейся юности. И хотя жеребец не боялся автомобилей — как-никак за свой век он нагляделся разных железных штуковин, — все-таки ощущение новизны и непривычности передвижения пугало Граната, заставляло изучающе поводить ушами, жадно втягивать в себя подзабытый ветерок дальней дороги.
Но смутное напряжение не гасило в нем праздничного ожидания. Всем своим лошадиным существом Гранат понимал: что-то нарушилось в тягучем существовании и кто-то резко меняет его конскую судьбу. Множество людей, собравшихся у конюшни, их непривычно уважительный говор, Тихон, расфрантившийся и смело заважничавший перед начальством, — все говорило о праздничном повороте в его бесцветной жизни. Опасливость жеребца растворилась в первых же километрах езды в радостное и неизведанное.
…Около этого дома жеребец никогда не бывал. Светлая дача вынырнула из-за медных сосен весело и приветливо, а опытный шофер, сделав плавный разворот вокруг деревьев, мягко осадил машину у ступенек веранды. Подтянутый, строгий — и куда только улетучился отталкивающий запах! — Тихон ласково погладил взмокший бок жеребца и тихо зашептал в ухо:
— На выход, Гранат. Не осрамись, голубчик. Молодцом держись. Не на круг вывожу, а к самому… — Нежно тронула коленные чашечки разлохматившаяся плетка: — Не подкачай, порадуй маршала. Поглядеть на нас хочет. Вот какой расклад вышел…
Гранат, ведомый протрезвевшим и церемонным Тихоном, легко и смело спустился на траву.
Только ступив на землю, жеребец осознал все, и тревожное его ожидание смяла торжествующая радость — он узнал хозяина, учуял родного человека и с неизбывной преданностью потянулся к нему.
Маршал сидел в скрипучем прутяном кресле, спеленатый в пледы и одеяла; маленький, усохший от долгой и нелегкой своей жизни. Но Гранату увиделся он сильным и властным, а захлестнувшая преданность этому человеку вдруг вылилась в тоскливое и слабое ржание.
Тихон укоризненно сгустил брови, робко подступился к креслу. Зачем-то снял шапку и стукнул нагуталиненными сапогами.
— Все в аккурате, как велели, товарищ маршал. И жеребец при мне.
Маршал хотел приподняться сам. Виновато и конфузливо улыбнулся, но встать не смог. Гранат приблизился к хозяину и готовно опустился на колени. Маршал сомкнул руки на теплой шее, лицом зарылся в седую гриву жеребца. Острые плечи, из которых жизнь давно уже выпила силу, слабо вздрагивали. Старый солдат плакал, и никто не вспугивал эту удивительную минуту. Тихон ошалело уставился на немигающий глаз жеребца, из которого скатывались крупные, бессловесные слезы. Присмиревшая старушка Прохоровна уткнула лицо в передник, Петрович сглатывал подступавший к горлу комок, а Тихон все глядел и глядел на Граната.
Маршал тихо, но властно прошептал:
— Прохоровна, по чарке казакам.
Старушка просеменила на кухню и тут же вынесла три рюмки. Янтарные капли коньяка чуть прикрывали дно одной из них. Маршал брезгливо осмотрел хрусталь и тихо вскинулся:
— Коктейли эти не по нам. Казакам чарку сполна!
— Были да сплыли казаки, — ворчливо огрызнулась Прохоровна.
Пустые рюмки забрала назад. Демонстративно долго гремела кухонной посудой. И к гостям больше не вышла…
Гранат только на неделю пережил своего хозяина. После той так сладко и тяжко отозвавшейся на конской душе встречи жеребец потерял всякий интерес к привычным запахам конюшни, к своему стойлу. Его мало волновали звуки шумевшей кругом жизни, он стал безразличен к бесплатному и сытному корму. Оживлялся он только с приходом Тихона. Тогда в ослабевшей памяти жеребца всплывали внезапно ворвавшиеся в его судьбу и мигом сгинувшие из нее дорогие картины последней встречи с хозяином. Но уходил Тихон, и исчезали эти картины. Тихон не приходил ночью. И незачем ночью было жить.
Гранат и уснул ночью, потому что уже не было смысла в одиноком и бесславном житье…
Дубулты — Москва
1976—1977 гг.
Про самое дорогое…
Иногда может показаться, что к той или иной мысли выдающегося человека, к той или иной цитате мы обращаемся слишком уж часто — в спорах, в научных трудах, в публицистических произведениях. Но заметьте: острота и точность мысли, к которой мы часто припадаем как к источнику мудрости, не стирается, не тускнеет, потому что истина от частого употребления истиной быть не перестает. Особенно же если это истина, провозглашенная во имя высокой цели… «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» Думается, каждый должен время от времени возвращаться сердцем и разумом к этим словам Николая Островского, выверять ими свои поступки. Об этом я вновь подумал, прочитав повести Александра Виноградова.
Писатель исследует итоги двух человеческих жизней… Какие же это разные итоги! Слова Николая Островского — столь глубокие и многозначные — могли бы служить эпиграфом к обеим повестям. Но, предварив «Саблю без ножен», они звучали бы страстной похвалой, а став эпиграфом к повести «В конце аллеи…», звучали бы горьким упреком.
На мой взгляд, самое трудное в литературе — это воссоздание человеческих характеров. Только «через» них, как бы с их помощью можно воссоздать и время, эпоху. И поверить в события, о которых повествует автор, взволноваться ими можно лишь в том случае, если произведение «населено» личностями, характерами: манекены в событиях никогда не участвуют.