В конце концов

Полевой Борис Николаевич

Эх, как мне хотелось, чтобы не в моем воображении, а в действительности вы попали в этот зал, Мария М. Вы и все те миллионы вам подобных, которым Красная Армия вернула человеческое достоинство. Чтобы вы посмотрели, как под тяжестью новых и новых доказательств, ложащихся на стол суда, начинает дергаться бровь Розенберга, как Заукель, подняв свою дыньку с барьера, с каким-то испугом смотрит в зал, как застывает в предельном напряжении обманчиво благородное лицо министра вооружений любимца Гитлера Альберта Шпеера. Даже Гесс, продолжающий изображать полнейшую отрешенность, как я заметил, давно уже не перевертывает страницу полицейского романа и напряженно слушает, хотя наушники лежат перед ним на столе.

Где вы сейчас, Мария? Мне хочется, чтобы вы знали во всех подробностях о том, что происходит в неведомом вам городе Нюрнберге, и хочется, очень хочется верить, что в результате процесса вы будете достойно отмщены.

Для корреспонденции

все готово. Не дожидаясь конца заседания, бегу в наши комнаты, и первый репортаж единым духом выливается на бумагу. Пишу, ломая графит карандаша, не слышу ни подтрунивания коллег над моим мундиром, ни заманчивых предложений «поленчевать» в судебном ресторане. А потом, без всякой пользы для дела, болтаюсь по аппаратной, мешая телеграфисткам. Мне почему-то кажется, что корреспонденция должна обязательно попасть в завтрашний номер, и по другому аппарату я передаю на имя секретаря редакции Михаила Сиволобова мою горячую просьбу поставить корреспонденцию завтра.

В заключение этого насыщенного дня мне особенно повезло. Удалось познакомиться и побеседовать с советским Главным Обвинителем Романом Андреевичем Руденко. Он, естественно, очень занят и к нам, братьям-журналистам, как говорят, относится «суровато». Но у меня маленький козырь. Я передаю ему привет и добрые пожелания от Георгия Димитрова. Прокурор заинтересовался, присел, пригласил меня сесть, попросил поподробнее рассказать, что думает Димитров о процессе. Слушал, кивал своей белокурой головой.

— Правильно. Очень правильно. Ведь впервые с тех пор, как люди воюют, перед судом предстали не какие-то там мародеры, а преступники, завладевшие целым государством и сделавшие это большое, сильное и некогда славное государство послушным орудием своих преступных замыслов.

— А как насчет надежды подсудимых на то, что в ходе процесса победившие нации перессорятся, процесс скомкается и преступники уйдут от ответа? Здесь много об этом говорят, да и Георгий Михайлович высказывал опасение.

Прокурор потер свой лоб.

— Это не для печати, конечно, но такая возможность не исключена. История ведь совершает порой и неожиданные повороты, но если судить по тому, как процесс идет сейчас, ничего такого пока не предвидится. Вот объективные показатели. Со дня окончания войны прошло немногим больше шести месяцев. Ведь так? За это время были разработаны устав и процедура международного военного трибунала. Ведь верно? Общими усилиями следствие всех четырех держав собрало и систематизировало основные доказательства обвинения. Верно? Наконец, налажена и скоординирована деятельность довольно громоздкого и сложного аппарата, представляющего юстицию всех четырех держав. Не правда ли? — Теперь мой собеседник говорил будто с судебной трибуны, эдаким специальным юридическим тоном. — Словом, будущее покажет, но пока что все стороны лояльно сотрудничают и все строится на основе взаимного уважения. Пока что мы едины в своем стремлении установить истину.

— А не кажется ли вам, что процесс идет слишком уж медленно, что даже того, что было зачитано сегодня, было бы вполне достаточно, чтобы осудить их всех, вместе с отсутствующим Борманом?

— Это первый международный процесс, не так ли? Нет ни прецедентов, ни опыта. Все надо создавать заново. Если хотите, здесь закладываются основы новых международных законов, которые, как мне очень хочется в это верить, может быть, помогут предотвратить новые мировые войны. Вы же журналист, советский журналист, и вы, конечно, знаете, что на западе есть тенденция поскорее забыть все ужасы второй мировой войны, отрешиться от них. Именно мы с вами, советские коммунисты, и все прогрессивные миролюбивые люди больше, чем кто бы то ни было, заинтересованы, чтобы раскрыть перед миром тайную тайных нацизма, воссоздать всю картину нацистского преступления, показать народам, от чего, от какой опасности избавила человечество Красная Армия, принявшая на свои плечи основную тяжесть борьбы с мировым фашизмом… И потому с ходом процесса нельзя, не следует торопиться. Вы потолкуйте еще с Трайниным. Он величайший знаток истории международного права, и многое может вам объяснить.

— А много нового откроется на суде?

— Мы, юристы, не имеем права забегать вперед процесса, чего и вам, корреспондентам, не советую делать. Мой уважаемый коллега Главный Обвинитель от Соединенных Штатов судья Джексон во вступительной речи сказал: «Наши доказательства будут ужасающими, и вы скажете, что я лишил вас сна». Он сказал правильно.

Вернулся к себе в пресс-кемп в том приподнятом состоянии,

которое всегда появляется от сознания, что день проведен недаром. Корреспонденция — в Москве, удалось побеседовать с Главным Обвинителем. И наконец-то избавился от необходимости щеголять в великолепном мундире. Сергей Крушинский пожалел меня и пожертвовал гимнастерку. Она, мягко говоря, не нова и грязновата, но, как выяснилось, здесь это не страшно, ибо при пресс-кемпе имеется эдакий, как здесь говорят, бокс для бытовых услуг. Мне обещали за ночь подвергнуть ее и химической чистке и даже художественно подштопать потертости на локтях.

Спать не хочется. Голова свежа. И хотя окна гостиных пресс-кемпа сияют и сквозь открытые форточки вместе с табачным дымом вырываются обрывки джазовых мелодий, захотелось побыть одному, подышать воздухом чудесной мягкой баварской зимы. Днем шел снег. Нет, не наш — сухой и острый, что в это время года сечет и жалит лица прохожих на улицах Москвы, а какой-то рождественский — крупный, мягкий, мокроватый. Пушистыми подушками покрыл он ветви деревьев, подветренную сторону их стволов, затянул мягкими коврами дорожки. Чудо как хорошо в старом парке! Я шел, протаптывая дорожку, и какая-то зверюшка размером с лисицу, а может быть, и в самом деле лисица пересекла тропинку и спряталась в кустах. И вдруг отчетливо вспомнил рассказ одного безногого летчика Мересьева или Маресьева, слышанный на полевом аэродроме в разгар битвы на Орловско-Курской дуге. Он показался мне необыкновенно интересным, этот рассказ, который мне удалось тогда записать. Тетрадь с надписью «Календарь полетов 3-й эскадрильи», куда я записал одиссею этого летчика, я протаскал с собою всю войну, собираясь когда-нибудь превратить все записанное в книгу. Она и сейчас со мной, эта тетрадь, и старая, стершаяся фотография, на которой я заснял этого летчика у его боевой машины в день нашей встречи. Л что, если, ознакомившись с обстановкой и наладив дело, начать писать здесь, в Нюрнберге? Одна корреспонденция в неделю — разве это норма? Времени хватит. Книжка «Братушки» явно уже погорела. Когда я еще попаду к этим своим братушкам! А здесь работать можно. Крушинский, стучавший вчера на машинке до полночи, оказывается, пишет роман о словацком восстании. Мой новый знакомый Даниил Краминов, проведший войну в войсках союзников, пишет книжку о втором фронте. Что же я хуже их, что ли?

Решено. Пишу. Бодрым шагом возвращаюсь я в наш халдейник. Никого из четырех сожителей по комнате нет. Достаю стопку бумаги, решительно вывожу на первом листе название «Повесть о настоящем человеке». Написал и остановился — что дальше? Очерк? Или действительно повесть?… А может быть, роман?… Так, не придя ни к какому выводу, малодушно заваливаюсь спать, решив, что утро вечера мудренее.

5. Сенсация номер один

День начался как обычно. Приехали мы пораньше. Зал был еще пуст. Но искусственные солнца уже источали свой мертвенный свет и ложа прессы стала постепенно наполняться. Мелко семеня торопливым шажком, с озабоченным видом прошел на свое место Всеволод Вишневский с папкой письменных показаний на разных языках и, усевшись, стал деловито их сортировать и раскладывать. Расточая приветливые улыбки и раскланиваясь направо и налево, занял свое место изящный Константин Федин с неизменной трубкой в руке. Курить в зале запрещено. Трубка у него не курится, но он неизменно носит ее в руке как маршальский жезл. Отдуваясь и что-то добродушно бормоча себе под нос усаживается в кресло Всеволод Иванов. Мелкими шажками, раскланиваясь направо и налево, улыбаясь своим помахивая ручкой иностранцам, появляется Илья Эренбург. Здесь, на международном сборище прессы он, как мне кажется, стал жертвой своей популярности. Стоит ему остановить свой торопливый бег, как он сейчас же оказывается окруженным разноплеменной толпой, обращающейся к нему на разных языках, ибо среди корреспондентов бытует мнение, что Илья Григорьевич полиглот, знает все языки мира и может действовать без переводчика. В таких случаях он, как черепаха, втягивает голову в плечи и только улыбается, показывая свои прокуренные зубы. Пришел, всем приветливо кланяясь, милейший и деликатнейший Юрий Яновский и, наконец, вплыли, именно вплыли, Кукрыниксы, двигающиеся обычным своим строем. Втроем. Один за другим, эдакой диаграммой возрастающего плодородия. Впереди маленький быстрый Порфирий Крылов, за ним курчавый, голубоглазый, среднего роста Николай Соколов и, наконец, высокий, невозмутимый, по-верблюжьи прямо держащий свою голову Михаил Куприянов. Все они несли одинаковые холщовые папки, которые, однако, казались у Крылова огромной, а у Куприянова маленькой.