В котле сатаны
Шрифт:
– Кашу пробовал солдатскую?
– Не-а, – мальчишка крутил головой на тонкой шее, пытаясь усмотреть все сразу: и танк, и награды, и лицо усатого высокого танкиста.
– Сейчас угостишься, такая каша, ух. С консервой, на костре! – от голода старшина даже причмокнул, ели они последний раз сутки назад.
Наконец выдался перерыв, поэтому на костре в импровизированном большом котле из ведра танкисты приготовили кашу из привезенного сухого пайка: крупы да мясных консервов. Возле костра старшина осторожно спустил ребенка с рук поближе к своему котелку:
– Расступись, ребятушки, главный едок идет! – он протянул ложку мальчишке и поднял повыше к лицу котелок с ароматным варевом. – Налетай, воробей, клюй, не стесняйся!
Сашка жадно зачерпнул ложку, втянул горячую рассыпчатую крупу с мясными прожилками и вдруг, застонав, отвернулся, выпустил ложку, зажал глаза, нос, рот грязными ладошками.
– Ты чего, горячее? Так дуть надо, давай-ка подую тебе, – растерялся старшина.
Своих детей у него не было, так как уже в позднем возрасте после войны он наконец нашел свою суженую – вдовую Любу Бочкину. С ее сыном и воевал Василий теперь в одном танке. Хоть и стал ему упрямый Колька практически родным сыном, но ведь уже взрослый парень, с ним и общался он как на равных. А здесь, с маленьким ребенком, всегда уверенный и надежный Логунов растерялся, чем так напугал или обидел мальца, что тот сжался в напряженный комок. Он подул на ложку и подсунул остуженную кашу к губам мальчишки:
– Обдул я, не боись, жуй!
В ответ тот упрямо мотал головой и уворачивался от еды.
– Да ты чего, испужался? – большая ладонь легла на тонкие волосики.
Мальчик поднял на великана в черном комбинезоне огромные глаза в слезах, прошептал еле слышно:
– Нельзя больше ложки, заворот кишок случится – и помрешь. Мне Сан Саныч велел не больше ложки за раз жевать. Очень кушать хочется, – мальчишка разрыдался, так его мучил голод, но страх смерти был сильнее.
Логунов почесал в затылке и предложил:
– Вот что, ты давай еще ложку съешь, только медленно, как целую тарелку будто лопаешь. А я тебе с собой еще каши дам, будешь ее по ложке, как лекарство, принимать несколько дней, чтобы брюхо заработало. Далеко ты живешь отсюда? Мамка тебя, поди, обыскалась, пострел ты эдакий.
Тот его не слышал, уже вытянул язык, слизнул пару зернышек крупы и закатил глаза, расплываясь от удовольствия в улыбке. От теплой еды глаза у мальчика заблестели еще сильнее, а на тонком носике выступил пот.
– Вот так, правильно, – подбадривал его Василий Иванович.
Сам он попытался проглотить пару ложек каши, но еда вставала поперек горла при виде этого исхудавшего до полного изнеможения мальчишки. Обычного – шебутного и любопытного, с живым умом, – которого блокада армии безумного фюрера превратила в умирающий скелет, мучая, терзая крошечного человечка голодом и ужасами войны. Внутри клокотала такая ярость и боль, что Василий Иванович бросил второму взводному:
– На час отойду, – подхватив котелок с остатками каши и клюющего носом Сашку на руки, он пружинисто зашагал по улицам города. Потормошил засыпающего на ходу мальчика:
– В какую сторону идти? Я тебя домой отведу, слышишь? Дорогу помнишь?
Тот сонно пробормотал:
– Заусадебная улица, сейчас через два дома поворот к дворам, потом по улице до библиотеки.
– Мать тебя потеряла, небось ищет бегает, – засокрушался снова Василий Иванович, представив на месте матери мальчика свою Любашку, как она тревожилась бы из-за постреленка.
Даже взрослого сына, упрямого Кольку, который был против их брака, она боялась огорчить, поэтому и отношения свои Василий с Любой не успели зарегистрировать официально, как это положено, расписаться в сельсовете. Николай до войны никак материного ухажера не принимал, злился. Только лишь оказавшись в одном танке, понял, как умеет любить и заботиться дядя Вася, тогда-то парень принял его всем сердцем и теперь считал родным отцом.
Сашка вяло качнул головой:
– Нет мамы.
– А с кем же ты живешь? – сердце в груди сжалось от очередного болезненного укола.
– С Александром Александровичем, – губы у мальчишки еле двигались от сытости и навалившейся усталости.
– Это кто, дедушка твой?
– Не знаю, – чуть дернулось плечико. – Просто человек. Профессор. Он читать меня научил, книжки про танки не сжег, оставил. Я все про них прочитал. Танкистом стану и его покатаю.
Василий Иванович застыл среди черных руин, крутя головой, куда дальше. После бомбежки вся улица превратилась в сплошные развалины. Изуродованные остовы домов торчали по обе стороны улицы, будто раскрошенные зубы во рту. На одном из фасадов, рядом с чудом сохранившейся дверью и окном, висела табличка: «Детская центральная библиотека».
– В какую сторону после библиотеки? – он провел пальцами по голове ребенка, чтобы его разбудить.
Сашка медленно захлопал ресницами и ткнул пальцем прямо в табличку:
– Вот же, пришли.
Вдруг под ноги Логунову бросилось что-то темное, размером с крупную собаку. Он споткнулся и чуть не уронил свой драгоценный груз. Снизу внезапно раздался дребезжащий голос:
– Простите великодушно, что потревожил. Вы не видели мальчика здесь, лет шести, Александр зовут?
– Вот мальчик, при мне, – пробасил Василий, вглядываясь в темноту, но рассмотреть в густой черноте ничего не получалось.
Лишь тихий старческий голос служил ориентиром. Старик радостно воскликнул и зашуршал по двери.
– Куда нести, говорите, спит малец, умаялся.
Голос повел танкиста с мирно спящим ребенком на плече вперед по коридору за дверью библиотеки:
– Идите за мной, сейчас! У нас тут есть невероятная роскошь – матрас. А я оббегал весь район, если так, конечно, можно сказать. Пропал Александр, я думал все, неужели дожил до освобождения Ленинграда и погиб на пороге победы? Ведь сегодня ночью был салют, выжил мой мальчишечка, дотянул до прихода Красной армии. И вдруг пропал. Ох, спасибо вам, что нашли его, он мне ведь дороже всего на свете.
Человек в самом низу говорил и уверенно двигался по темному пространству, а Логунов топтался на одном месте, не понимая, куда ему положить мальчика. Его собеседник вдруг воскликнул:
– Ах, вы же ничего не видите, вот я старый дурак, привык к вечной темноте и забываю, что другие этот мир без света не видят. Сейчас, сейчас, исправлюсь.
Затеплился огонек, вытянулся вверх, и старая керосиновая лампа осветила пространство вокруг. В комнатке, заваленной сотнями книг, Логунову улыбался старик. На прорезанном глубокими морщинами лице светилась счастливая улыбка, вместо глаз на него смотрели две стянутые в рубцах от ожогов пустые глазницы. От колен у старика не было ног, поэтому его голос раздавался снизу. Он ловко взбил соломенный тюфяк и похлопал ладонью без пальцев по грязной ткани: