В круге первом (т.2)
Шрифт:
— Ну, как не вы! как не вы! Спиридон Данилович, пожалуйста, — ткнул Шикин пальцем в папку. — И год рождения, всё.
— И год рождения? Тогда не я! — убеждённо говорил Спиридон. — Я-то ведь себе у немцев для спокоя три года прибрёхивал.
— Да! — вспомнил Шикин, и лицо его просветлело, и с голоса спала обременительная необходимость вести следствие, и он отодвинул все бумаги. — Пока не забыл. Ты, Егоров, дней десять назад, помнишь, токарный станок перетаскивал? С лестницы в подвал.
— Ну-ну, — сказал Спиридон.
— Так
— Кого? — удивился Спиридон. — Мы не дрались.
— Станок! — кого!
— Да Бог с вами, гражданин майор, — зачем же станок бить? Что он, кому досадил или что?
— Вот я и сам удивляюсь — зачем разбили? Может — обронили?
— Что вы, обронили! Прямо за лапки, с осторожкою, как ребёнка малого.
— Да ты-то сам — где держал?
— Я? Отсюдова, значит.
— Откуда?
— Ну, с моей стороны.
— Ну, ты брал — под заднюю бабку или под шпиндель?
— Гражданин майор, я этих бабков не понимаю, я вам так покажу! — Он хлопнул шапку на соседний стул, встал и повернулся, как будто втаскивая станок через дверь в кабинет. — Я, значит, спустёвшись, так? Задом. А их, значит, двое в двери застряли — ну?
— Кто — двое?
— Да шут их знает, я с ними детей не крестил. У меня аж дух загорелся. Стой! — кричу, — дай перехвачу! А тюлька-то во!
— Какая тюлька?
— Ну, что не понимаешь? — через плечо, уже сердясь, спросил Спиридон.
— Ну, несли которую.
— Станок, что ли?
— Ну, станок! Я — враз и перехвати! Вот так. — Он показал и напрягся, приседая. — Тут один протискался сбочь, другой пропихнулся, а втрою — чего не удержать? фу-у! — Он распрямился. — Да у нас по колхозной поре не такую тяжёль таскают. Шесть баб на твой станок — золотое дело, версту пронесут. Где той станок? — пойдём, сейчас за потеху подымем!
— Значит, не уроняли? — угрожающе спросил майор.
— Не ж, говорю!
— Так кто разбил?
— Всё ж таки ухайдакали? — поразился и Спиридон. — Да-а-а… — Перестав показывать, как несли, он снова сел на свой стул и был весь внимание.
— С места-то его взяли — целый был?
— Вот, чего не видал — не скажу, могёт и поломанный.
— Ну, а когда ставили — какой был?
— Вот тут уж — целый!
— Да трещина в станине была?
— Никакой трещины не было, — убеждённо ответил Спиридон.
— Да как же ты разглядел, чёрт слепой? Ты же — слепой?
— Я, гражданин майор, по бумажному делу слепой, верно, — а по хозяйству всё вижу. Вы вот, и другие граждане офицеры, через двор проходя, окурочки-то разбрасываете, а я всё чисто согребаю, хоть со снега белого — а всё согребаю. У коменданта — спросите.
— Так что вы? Станок поставили и специально осматривали?
— А как же? После работы перекур у нас был, не без этого. Похлопали станочек.
— Похлопали? Чем?
— Ну, ладошкой так вот, по боку, как коня горячего. Один инженер ещё сказал: «Хорош станочек! Мой дед токарем был — на таком работал».
Шикин вздохнул и взял чистый лист бумаги.
— Очень плохо, что ты и тут не сознаёшься, Егоров. Будем писать протокол. Ясно, что станок разбил ты. Если бы не ты — ты бы указал виновника.
Он сказал это голосом уверенным, но внутреннюю уверенность потерял. Хотя господин положения был он, и допрос вёл он, а дворник отвечал со всей готовностью и с большими подробностями, но зря пропали первые следовательские часы, и долгое молчание, и фотографии, и игра голоса, и оживлённый разговор о станке, — этот рыжий арестант, с лица которого не сходила услужливая улыбка, а плечи так и оставались пригнутыми, — если сразу не поддался, то теперь — тем более.
Про себя Спиридон, ещё когда говорил о генерале Егорове, уже прекрасно догадался, что вызвали его не из-за какой Германии, что фотография была тухта, кум темнил, а вызвал именно из-за токарного станка — вдиви бы было, если б его не вызвали — тех десятерых неделю полную трясли, как груш. И целую жизнь привыкнув обманывать власти, он и сейчас без труда вступил в эту горькую забаву. Но все эти пустые разговоры ему были как тёркой по коже. Ему то досаждало, что письмо опять откладывалось. И ещё: хоть в кабинете Шикина было сидеть тепло и сухо, но работу во дворе никто не делал за Спиридона, и она вся громоздилась на завтра.
Так шло время, давно отзвенел звонок с перерыва, а Шикин велел Спиридону расписаться об ответственности по статье 95-й за дачу ложных показаний и записывал вопросы и, как мог, искажал в записи ответы Спиридона.
Тогда-то раздался чёткий стук в дверь.
Выпроводив Егорова, надоевшего ему своей бестолковостью, Шикин встретил змеистого деловитого Сиромаху, умевшего всегда в два слова высказать главное.
Сиромаха вошёл мягкими быстрыми шагами. Принесенная им потрясающая новость и особое положение Сиромахи среди стукачей шарашки равняла его с майором. Он закрыл за собой дверь и, не давая Шикину взяться за ключ, драматически выставил руку. Он играл. Внятно, но так тихо, что никак его нельзя было подслушать сквозь дверь, сообщил:
— Доронин ходит-показывает перевод на сто сорок семь рублей. Провалил Любимичева, Кагана, ещё человек пять. Собрались кучкой и ловили во дворе. Доронин — ваш?..
Шикин схватился за воротник и растянул его, высвобождая шею. Глаза его как будто выдавились из глубины. Толстая шея побурела. Он бросился к телефону. Его лицо, всегда превосходяще самодовольное, сейчас выражало безумие.
Сиромаха не шагами, но как бы мягкими прыжками опередил Шикина и не дал снять телефонной трубки.
— Товарищ майор! — напомнил он (как арестант он не смел сказать «товарищ», но должен был сказать, как друг!), — непрямо! Не дайте ему приготовиться!