В круге первом
Шрифт:
Он перевёл дыхание, потому что заволновался. Семь теплот, проступившие в семи парах глаз, что-то спаяли внутри него.
– …Будем справедливы! Не всё так черно в нашей жизни! Вот именно этого вида счастья – мужского вольного лицейского стола, обмена свободными мыслями без боязни, без укрыва – этого счастья ведь не было у нас на воле?
– Да, собственно, самой-то воли частенько не было, – усмехнулся Абрамсон. Если не считать детства, он таки провёл на воле меньшую часть жизни.
– Друзья! – увлёкся Нержин. – Мне тридцать один год. Уже меня жизнь и баловала,
Бумажные стаканчики беззвучно чокались со стеклянными и пластмассовыми. Потапов виновато усмехнулся, поправил простенькие свои очки и, выделяя слоги, сказал:
Ви-тий-ством резким знамениты,Сбирались члены сей семьиУ беспокойного Ни-ки-ты,У осторожного И-льи.Коричневое вино пили медленно, стараясь доведаться до крепости.
– А градус – есть! – одобрил Рубин. – Браво, Андреич!
– Градус есть, – подтвердил и Сологдин. Он был сегодня в настроении всё хвалить.
Нержин засмеялся:
– Редчайший случай, когда Лев и Митя сходятся во мнениях! Не упомню другого.
– Нет, почему, Глебчик? А помнишь, как-то на Новый год мы со Львом сошлись, что жене простить измену нельзя, а мужу можно?
Абрамсон устало усмехнулся:
– Увы, кто ж из мужчин на этом не сойдётся?
– А вот этот экземпляр, – Рубин показал на Нержина, – утверждал тогда, что можно простить и женщине, что разницы здесь нет.
– Вы говорили так? – быстро спросил Кондрашёв.
– Ой, пижон! – звонко рассмеялся Прянчиков. – Как же можно сравнивать?
– Само устройство тела и способ соединения доказывают, что разница здесь огромная! – воскликнул Сологдин.
– Нет, тут глубже, – опротестовал Рубин. – Тут великий замысел природы. Мужчина довольно равнодушен к качеству женщин, но необъяснимо стремится к количеству. Благодаря этому мало остаётся совсем обойденных женщин.
– И в этом – благодетельность донжуанизма! – приветственно, элегантно поднял руку Сологдин.
– А женщины стремятся к качеству, если хотите! – потряс длинным пальцем Кондрашёв. – Их измена есть поиск качества! – и так улучшается потомство!
– Не вините меня, друзья, – оправдывался Нержин, – ведь когда я рос, над нашими головами трепыхались кумачи с золотыми надписями Равенство! С тех пор, конечно…
– Вот ещё это равенство! – буркнул Сологдин.
– А чем вам не угодило равенство? – напрягся Абрамсон.
– Да потому что нет его во всей живой природе! Ничто и никто не рождаются равными! А придумали это… всезнайки. – (Надо было догадаться: энциклопедисты.) – Они ж о наследственности
– Имущественным – неравенством, сословным – неравенством, – в тон ему толкал Абрамсон.
– А где вы видели имущественное равенство? А где вы его создали? – уже раскалялся Сологдин. – Никогда его и не будет! Оно достижимо только для нищих и для святых!
– С тех пор, конечно, – настаивал Нержин, преграждая огонь спора, – жизнь достаточно била дурня по голове, но тогда казалось: если равны нации, равны люди, то ведь и женщина с мужчиной – во всём?
– Вас никто не винит! – метнул словами и глазами Кондрашёв. – Не спешите сдаваться!
– Этот бред тебе можно простить только за твой юный возраст, – присудил Сологдин. (Он был на шесть лет старше.)
– Теоретически Глебка прав, – стеснённо сказал Рубин. – Я тоже готов сломать сто тысяч копий за равенство мужчины и женщины. Но обнять свою жену после того, как её обнимал другой? – бр-р! биологически не могу!
– Да господа, просто смешно обсуждать! – выкрикнул Прянчиков, но ему, как всегда, не дали договорить.
– Лев Григорьич, есть простой выход, – твёрдо возразил Потапов. – Не обнимайте вы сами никого, кроме вашей жены!
– Ну, знаете… – безпомощно развёл Рубин руками, топя широкую улыбку в пиратской бороде.
Шумно открылась дверь, кто-то вошёл. Потапов и Абрамсон оглянулись. Нет, это был не надзиратель.
– А Карфаген должен быть уничтожен? – кивнул Абрамсон на литровую банку.
– И чем быстрей, тем лучше. Кому охота сидеть в карцере? Викентьич, разливайте!
Нержин разлил остаток, скрупулёзно соблюдая равенство объёмов.
– Ну, на этот раз вы разрешите выпить за именинника? – спросил Абрамсон.
– Нет, братцы. Право именинника я использую только, чтобы нарушать традицию. Я… видел сегодня жену. И увидел в ней… всех наших жён, измученных, запуганных, затравленных. Мы терпим потому, что нам деться некуда, – а они? Выпьем – за них, приковавших себя к…
– Да! Какой святой подвиг! – воскликнул Кондрашёв.
Выпили.
И немного помолчали.
– А снег-то! – заметил Потапов.
Все оглянулись. За спиною Нержина, за отуманенными стёклами, не было видно самого снега, но мелькало много чёрных хлопьев – теней от снежинок, отбрасываемых на тюрьму фонарями и прожекторами зоны.
Где-то за завесой этого щедрого снегопада была сейчас и жена Нержина.
– Даже снег нам суждено видеть не белым, а чёрным! – воскликнул Кондрашёв.
– За дружбу выпили. За любовь выпили. Безсмертно и хорошо, – похвалил Рубин.
– В любви-то я никогда не сомневался. Но, сказать по правде, до фронта и до тюрьмы не верил я в дружбу, особенно такую, когда, знаете… «жизнь свою за други своя». Как-то в обычной жизни – семья есть, а дружбе нет места, а?
– Это распространённое мнение, – отозвался Абрамсон. – Вот часто заказывают по радио песню «Среди долины ровныя». А вслушайтесь в её текст! – гнусное скуление, жалоба мелкой души: