В круге первом
Шрифт:
Сологдин наклонился над зубьями и вправду не увидел свежих опилин. Но что-то этот плут с ней сделал.
– Ну, давай, Спиридон, ещё чурбачок.
– Не-е, – взялся Спиридон за спину. – Я заморился. Что деды, что продеды не доработали – всё на меня легло. А вот ваши дружки подойдут.
Однако дружки не шли.
Уже в полную силу рассвело. Проступило торжественное инеистое утро. Даже водосточные трубы и вся земля были убраны инеем, и сивые космы его украшали овершья лип на прогулочном дворе, вдали.
– Ты как на шарашку попал, а, Спиридон? – приглядываясь к дворнику, спросил Сологдин.
Просто нечего
– Да, – чмокнул Спиридон. – Вон вас каких учёных людей соскребли, а под дугу с вами и я. У меня в карточке было написано «стеклодув». Я, ить, и правда стеклодув когда-то был, халявный мастер, на нашем заводе под Брянским. Да дело давнее, уж и глаз нет, и работа тая сюда не относится, тут им мудрого стеклодува надо, как Иван. У нас такого на всём заводе сроду не было. А всё ж по карточке привезли. Ну, догляделись, кто таков, – хотели назад пихать. Да спасибо коменданту, дворником взял.
Из-за угла, со стороны прогулочного двора и отдельно стоящего одноэтажного здания «тюремного штаба», показался Нержин. Он шёл в незастёгнутом комбинезоне, в небрежно накинутой на плечи телогрейке, с казённым (и потому до квадратности коротким) полотенцем на шее.
– С добрым утром, друзья, – отрывисто приветствовал он, на ходу раздеваясь, сбрасывая до пояса комбинезон и снимая нижнюю сорочку.
– Глебчик, ты обезумел, где ты видишь снег? – покосился Сологдин.
– А вот, – мрачно отозвался Нержин, забираясь на крышу погреба. Там был редко-пушистый нетронутый слой не то снега, не то инея, и, собирая его горстями, Нержин стал рьяно натирать себе грудь, спину и бока. Он круглую зиму обтирался снегом до пояса, хотя надзиратели, случась поблизости, мешали этому.
– Эк тебя распарило, – покачал головой Спиридон.
– Письма-то всё нет, Спиридон Данилыч? – откликнулся Нержин.
– Вот именно есть!
– Что ж читать не приносил? Всё в порядке?
– Письмо есть, да взять нельзя. У Змея.
– У Мышина? Не даёт? – Нержин остановился в растирании.
– Он-то в списке меня повесил, да комендант наладил чердак разбирать. Пока я прохватился – а уж Змей приём кончил. Теперь в понедельник.
– Эх, гады! – вздохнул Нержин, оскаляя зубы.
– Попов судить – на то чёрт есть, – махнул Спиридон, косясь на Сологдина, которого знал мало. – Ну, я покатил.
И в своём малахае со смешно спадающими набок ушами, как у дворняжки, Спиридон пошёл в сторону вахты, куда зэков, кроме него, не пускали.
– А топор? Спиридон! Топор где? – опомнился вслед Сологдин.
– Дежурняк принесёт, – отозвался Спиридон и скрылся.
– Ну, – сказал Нержин, с силой растирая вафельной тряпицей грудь и спину, – не угодил я Антону. Отнёсся я к Семёрке, как к «трупу пьяницы под марфинским забором». И ещё вчера вечером он предложил мне переходить в криптографическую группу, а я отказался.
Сологдин повёл головой, усмехнулся, скорее неодобрительно. При усмешке между его светло-русыми с приседью, аккуратно подстриженными усами и такой же бородкою сверкали перлы ядрёных, не затронутых порчей, но внешней силою прореженных зубов:
– Ты ведёшь себя не как исчислитель, а как пиит.
Нержин не удивился: и «математик», и «поэт» были заменены по известному
Всё так же полуголый, не спеша дотираясь полотенечком, Нержин сказал невесело:
– Да, на меня это не похоже. Но вдруг так всё опротивело, что ничего не хочется. В Сибирь так в Сибирь… я с сожалением замечаю, что Лёвка прав, скептик из меня не получился. Очевидно, скептицизм – это не только система взглядов, но прежде всего – характер. А мне хочется вмешиваться в события. Может быть, даже кому-нибудь… в морду дать.
Сологдин удобнее прислонился к козлам.
– Это глубоко радует меня, друг мой. Твоё усугублённое неверие, – (то, что называлось «скептицизмом» на Языке Кажущейся Ясности), – было неизбежным на пути от… сатанинского дурмана, – (он хотел сказать «от марксизма», но не знал, чем по-русски заменить), – к свету истины. Ты уже не мальчик, – (Сологдин был на шесть лет старше), – и должен душевно определиться, понять соотношение добра и зла в человеческой жизни. И должен – выбирать.
Сологдин смотрел на Нержина со значительностью, но тот не выразил намерения тут же вникнуть и выбрать между добром и злом. Надев малую ему сорочку и продевая руки в комбинезон, Глеб отговорился:
– А почему в таком важном заявлении ты не напоминаешь, что разум твой – слаб и ты – «источник ошибок»? – И, как впервые, вскинулся и посмотрел на друга: – Слушай, а в тебе всё-таки… «Свет истины» – и «проституция есть нравственное благо»? и – в поединке с Пушкиным был прав Дантес?
Сологдин обнажил в довольной улыбке неполный ряд округло-продолговатых зубов:
– Но, кажется, я эти положения успешно защитил?
– Ну да, но чтоб в одной черепной коробке, в одной груди…
– Такова жизнь, приучайся. Откроюсь тебе, что я – как составное деревянное яйцо. Во мне – девять сфер.
– Сфера – птичье слово!
– Виноват. Видишь, как я неизобретателен. Во мне – девять… ошарий. И редко кому я даю увидеть внутренние. Не забывай, что мы живём под закрытым забралом. Всю жизнь – под закрытым забралом! Нас вынудили. А люди и вообще, и без этого, – сложней, чем нам рисуют в романах. Писатели стараются объяснять нам людей до конца – а в жизни мы никогда до конца не узнаём. Вот за что люблю Достоевского: Ставрогин! Свидригайлов! Кириллов! – что за люди? Чем ближе с ними знакомишься, тем меньше понимаешь.
– Ставрогин – это, кстати, откуда?
– Из «Бесов»! Ты не читал? – изумился Сологдин.
Мокроватое куцее вафельное полотенце Нержин повесил себе на шею вроде кашне, а на голову нахлобучил старую фронтовую офицерскую шапку, уже расходящуюся по швам.
– «Бесов»?.. Да разве моё поколение…? Что ты! Да где было их достать? Это ж – контрреволюционная литература! Да опасно просто! – Он надел и телогрейку. – Но вообще я с тобой не согласен. Разве когда новичок переступает порог камеры, а ты на него свесился с нар, прорезаешь глазами, – разве тут же, в первое мгновение, ты не даёшь ему оценки в главном – враг он или друг? И всегда безошибочно, вот удивительно! А ты говоришь – так трудно понять человека? Да вот – как мы с тобой встретились? Ты приехал на шарашку, ещё когда умывальник стоял на парадной лестнице, помнишь?