В круге первом
Шрифт:
Пространство им самим было названо коренным условием существования материи. Но, овладев его сухой шестой частью, он стал опасаться его. Тем и хорош был ночной кабинет, что здесь не было пространства.
Сталин задвинул металлическую шторку и поплёлся опять к столу. Проглотил таблетку, снова сел.
Никогда в жизни ему не везло, но надо трудиться. Потомки оценят.
Как это случилось, что в языкознании – аракчеевский режим? Никто не смеет слова сказать против Марра. Странные люди! Робкие люди! Учишь их, учишь демократии, разжуёшь им, в рот положишь – не берут!
Всё – самому, и тут – самому…
И он в увлечении записал несколько фраз:
«Надстройка для того и создана базисом, чтобы…»
«Язык для того и создан, чтобы…»
В усердии выписывания слов он низко склонил над листом коричневато-серое лицо с большим носом-бороздилом.
Лафарг этот, тоже мне в теоретики! – «внезапная языковая революция между 1789 и 1794 годами». (Или с тестем согласовал?..)
Какая там революция! Был французский язык – и остался французский.
Кончать надо все эти разговорчики о революциях!
«Вообще нужно сказать к сведению товарищей, увлекающихся взрывами, что закон перехода от старого качества к новому качеству путём взрыва неприменим не только к истории развития языка, – он редко применим и к другим общественным явлениям».
Сталин отклонился, перечитал. Это хорошо получилось. Надо, чтобы это место агитаторы особенно хорошо разъясняли: что с какого-то момента всякие революции прекращаются и развитие идёт только эволюционным путём. И даже, может быть, количество не переходит в качество. Но об этом в другой раз.
«Редко»?.. Нет, пока ещё так нельзя.
Сталин перечеркнул «редко» и написал: «не всегда».
Какой бы примерчик?
«Мы перешли от буржуазного индивидуально-крестьянского строя (новый термин получился, и хороший термин!) к социалистическому колхозному».
И, поставив, как все люди, точку, он подумал и дописал: «строю». Это был его любимый стиль: ещё один удар по уже забитому гвоздю. С повторением всех слов любая фраза воспринималась им как-то понятнее. Увлечённое перо писало дальше:
«Однако этот переворот совершился не путём взрыва, то есть не путём свержения существующей власти (надо, чтоб это место агитаторы особенно разъясняли!) – и создания новой власти…» – (об этом чтоб и мысли не было!!).
С легкодумной ленинской руки в советской исторической науке признают только революцию снизу, а революцию сверху считают полумерой, ублюдком, признаком дурного тона. Но пора назвать вещи своими именами:
«А удалось это совершить потому, что это была революция сверху, что переворот был совершён по инициативе существующей власти…»
Стоп, это получилось нехорошо. Так выходит, что инициатива коллективизации шла не от крестьян?..
Сталин откинулся в кресле, зевнул – и вдруг потерял мысль, все мысли, какие только что были. Загоревшийся в нём пыл исследования – погас.
Сильно сгорбившись, путаясь в длинных полах халата, шаркающею походкой владетель полумира прошёл во вторую узкую дверь, не различную от стены, опять в кривой, узкий лабиринтик, а лабиринтиком – в низкую спальню без окна, с железобетонными стенами.
Ложась, он кряхтел и пытался подкрепить себя привычным рассуждением: ни Наполеон, ни Гитлер не могли взять Британии потому, что имели врага на континенте. А у него – не будет. Сразу с Эльбы – марш на Ла-Манш, Франция сыпется как труха (французские коммунисты помогут), Пиренеи – с ходу штурмом. Блицкриг – это, конечно, афера. Но без молниеносной войны не обойтись.
Начать можно будет, как атомных бомб наделаем и прочистим тыл хорошенько.
Уже уткнувшись в подушку щекой, перебрал последние безсвязные мысли: что в Корее тоже надо молниеносно; что с нашими танками, артиллерией, авиацией обойдёмся мы, пожалуй, и без Мирового Октября.
Вообще, путь к мировому коммунизму проще всего через Третью Мировую войну: сперва объединить весь мир, а уже там учреждать коммунизм. Иначе – слишком много сложностей.
Не нужно больше никаких революций! Сзади, сзади все революции! Впереди – ни одной!
И опустился в сон.
24. Бездна зовёт назад
Когда инженер-полковник Яконов вышел из министерства боковым парадным ходом на Большую Лубянскую улицу и обогнул чёрно-мраморный нос здания под пилястры Фуркасовского, он не сразу узнал свою «победу» и уже надавил было ручку садиться в чужую.
Вся прошедшая ночь была густо-туманная. Снег, порывавшийся идти с вечера, вначале всё таял, потом пресекся. Сейчас, под утро, туман жался к земле, а натаявшую воду подбирало хрупким ледком.
Холодало.
Было уже скоро пять часов. В небе стояла чёрная фонарная ночь.
Мимо проходил студент-первокурсник (он всю ночь простоял в парадном со своей возлюбленной) и с завистью поглядел, как Яконов садился в автомобиль. Он вздохнул – доживёт ли когда-нибудь, чтоб иметь машину. Не то чтобы девушку покатать в легковой – он и в грузовике-то ездил только в кузове, в колхоз на уборочную.
Но он не знал, кому завидовал…
Шофёр спросил:
– Домой?
Яконов безсмысленно держал на ладони карманные часы, не понимая, что они показывали.
– Домой? – спросил шофёр.
Яконов дико посмотрел на него.
– А? Нет.
– В Марфино? – удивился шофёр. Хотя он ждал в бурках и в полушубке – он продрог, хотел спать.
– Нет, – ответил инженер-полковник, держась рукой чуть повыше сердца.
Шофёр смотрел на лицо шефа в мутноватом пятне от уличного фонаря сквозь ветровое стекло.