Въ л?то семь тысячъ сто четырнадцатое…
Шрифт:
Скажете — не так всё вышло, как они хотели? Зря кровь проливали? А зажгите-ка в комнате свет. Горят лампочки? Горят. А батька мой рос при лучине…
— Ты, Григорий Богданович, хоть от сердца говоришь, а всё не по уму. Родовитых людей государевых никто их мест лишать не станет. Люди храбрые, верные да умные царству Русскому во все времена нужны будут. Но сам посуди: воевод немного нам требуется, а вот десятников — не одна тысяча. И готовить их надо заранее, чтобы в случае чего было, кем убыль заменить. Кроме того, сам понимаешь, не дворянское дело увечным руки-ноги пилить, брюха больные лечить или, к примеру, рожениц выхаживать. А сапёрное дело или пушечное литьё — и подавно. На то простолюдины есть.
Я на секунду
— Прости, Государь, неразумие холопа твоего, но поведай: что то за дело сапёрное? Другой раз уж речёшь, а я и в ум не возьму, как то уразуметь?
Да, этот эрудит недоделанный и по дороге на тот свет будет норовить у святого Петра все ключи пересчитать, или чертей замучит вопросами, до скольких градусов у них котлы со смолой нагреваются, а до скольких — сковороды с маслом…
— На разумный вопрос отчего б и не ответить? Слово это иноземное, из французского языка. Сапой там длинную яму в земле кличут, в которой воины укрываются, когда к вражьей крепости на приступ идти хотят. Враги со стен палят из пушек, либо пищалей — но попасть им в цель сложно. Благодаря той придумке много жизней христианских сберечь удаётся. Вот сапёры те канавы и копают, укрепления различные возводят, фугасы под стены подтаскивают и взрывают, чтобы те обрушились и много чего иного полезного делают.
— Мудрёные слова говоришь, Государь Димитрий Иоаннович, да только в нашей земле тем сапёрным делом от веку розмыслы промышляют. Вспомнить, наприклад, как при батюшке твоём те розмыслы русские в стене Казань-города пролом растворили, дабы ратям на приступ идти способнее стало. Ямин, правду сказать, у нас для осадного сиденья вроде бы доси не рыли, но тут уж воля твоя, Государь: како повелишь, тако людишки и исполнят, ибо все посошные мужики ямы копать обвыкшие. Так и выходит, что которое дело иноземцы удумают, ан на Руси то испокон ведётся, да токмо Божьим соизволением по-людски всё кличется, а не лаем немчинским.
— Ну, пускай будут розмыслы, не в том суть. Но только ты мне, Григорий, к завтрашнему утру всё одно напиши вчерне указ о тех самых училищах. Погляжу, исправлю, где нужно — и пусть бояре из Сената приговорят. А после — пять дней тебе на то, чтобы в моих деревнях места для Кирилло-Мефодьевского и Михайловского[3] военного училищ подобрать. Смотри, чтоб поблизости они были, не далее десяти вёрст от Москвы. Самолично ездить стану, смотреть, как учёба идти будет.
— Слушаю, Великий Государь! — Нелидов-Отрепьев покорно склонился в поклоне. Секретарь уже успел прекрасно изучить мои повадки и по тону улавливал, до каких пор можно прекословить, а когда следует остановиться.
— И вот ещё… Вели сыскать в людской половине[4] Стёпку, пушкарёва сына, который в скоморошьей ватаге прежде ходил. Услугу его я обещал не забыть, негоже царским словом разбрасываться. Парнишка толковый, думаю, нечего ему на задворках крутиться. Так пусть же теперь тот Стёпка в училище Михаила Архангела воинские науки постигает. России умные да верные нужны.
[1] Малый титул, именующий царя Дмитрия Цесарем, то есть Императором на век раньше, чем Европа признала, наконец, этот титул за Петром I.
[2] Слово «убить» тогда не обязательно означало «умертвить» — всего лишь нанести травму. А вот если о ком-то говорили «убит смертью (до смерти)», значит речь шла о натуральном покойнике. Точного числа погибших в Москве в тот день автор не обнаружил, однако И. Масса писал, что погибло более тысячи только иностранцев (не одних поляков).
[3] В православии архангел Михаил считается архистратигом (главнокомандующим) всего небесного воинства. Училище планируется назвать в честь него, а не как «кальку» с существовавшего при последних Романовых Михайловского юнкерского училища.
[4] То есть в помещениях для слуг
9
Степан
…И снова свет в глаза, будто прожектором!
А ведь живой я, оказывается! Промазал лях! Хорошо-то как…
— Да ты погляди, какой товар-то! Бумага же набивная[1]! А внутрях — чистый пух, с полпуда будет, еле доволок. Три алтына да две денги[2] всего прошу! Ты ж её за рубль продашь, аз тебя добро знаю!
Дядька Глеб, весь из себя нарядный: в рыжих сапогах на высоком каблуке, в суконной шапке с овчинным околом, опоясанный не новым, но нарядным зелёным кушаком, активно втюхивал лавочнику здоровенную подушку.
Торгаш особого интереса не выказывал, но и отказываться не спешил, со знанием дела мацая и оглядывая предлагаемый товар.
— Ты, Глебка, уши-та мне не заливай. Бумага — оно, канешно, бумага. Ин пуху внутрях ей с начала веков не бывало. Что ж аз, перо от пуху не атличу? Хароше перо, хулить не стану. Але ж не пух. Да и пра полпуда лжу речёшь. Аткуда полпуда-то? И четверти не будет. Алтын дам, да и то аттаго, што давно тя ведаю. Ведь ты ж, скамарска[3] твоя душа, с пропою научился лгати. Не токмо покинулся татьбити, но и сущих с тобой научал красти и разбивати. Так ежли я за алтын не вазьму, прапьёшь ведь за так!
— Не пропью! А ежели и так — то твоё какой дело?
— А тако, что под раскатом у Никольских[4] целовальник тебе полугару нальёт аль полведришки пивишка — да всё денги на три, много четыре. А поутру мне ж её и принесёт за палтара алтына. А ить боле двух алтын с неё не выручу: вещь-то татьбою добыта, скажешь нет?
— Ан нет! Не было татьбы! Мы за веру староотеческую православную ляхов да немцев зорили да разбивали. Все рухлядь брали — и я брал. Не я, так другой возьмёт, не другой — так третий. Эх, ладно, бес с тобою! За два алтына забирай, я ныне гуляю! — «Гулял» мой дядька, судя по перегару, способному сшибить на лету мелкую пичугу вроде воробья, уже не первый час. Стёпке явно тоже наливали, поскольку во рту было гадостно. Похоже, мародёрство и пьяный разгул я пропустил, зато тёзка вполне поучаствовал. Стыдобища…
— Алтын да денгу дам, а боле невмочно! Саглашайся, скамар, хараша цена-та!
Внезапно желудок забурлил и стало ясно, что сейчас опозорюсь. Это что же такое Стёпке наливали и чем закусывал?
Панически глянув по сторонам, заметил щель между тыном и соседней лавкой Торга близ кремлёвской стены и, ни слова не говоря, ринулся туда. Эти прохиндеи сами разберутся, не до них сейчас!
Несло и сверху, и снизу, благо, хоть очкур на портах успел вовремя развязать, иначе бы совсем мерзко вышло б. Да и травы свежей у забора выросло много, хватило на минимальные гигиенические процедуры. Впрочем, рвотный вкус во рту было нечем: ни фляжки, ни другого какого сосуда с водой у Стёпки при себе не оказалось. Не оказалось, кстати, и ни единой монетки в холщовой калите за очкуром — лишь железное кресало, стилизованное под забавную стилизованную лошадку, пара кремешков и кусок обугленного трута. Желания возвращаться к Глебу не было никакого, а вот привести себя в порядок, да и напиться — наоборот. Сориентировавшись, я шустро двинулся к реке. Пробежав мимо раската у моста, в мгновение ока разнагишался и прыгнул с разбега в Москву-реку, вытянув вперёд руки и работая ногами. В той жизни я был неплохим пловцом, да и тёзка, судя по реакциям нашего общего тела, был большим любителем поплавать-понырять. Что хорошо в семнадцатом веке — так это экология. Неприятней коровьей лепёшки или дыма от костра в глаза пока ничего нет. Соответственно и речную воду пьют и используют для хозяйственных нужд, совершенно без опаски. Так что и наплавался, и напился вволю проточной водицы: авось обойдётся без заразных микробов, хотя, конечно, пара-тройка чашек чая устроили бы больше[5].