Въ л?то семь тысячъ сто четырнадцатое…
Шрифт:
[1] Умнов снова ошибается: на Руси табак был известен с середины XVI века, однако легально курили его только иностранцы из Немецкой слободы, английских факторий в Архангельске и персидских купеческих дворов в Астрахани. Для русских же это считалось большим грехом и с табакокурением боролись в том числе и административными способами. В середине XVII века царь Алексей Михайлович даже издал указ, по которому курильщиков велено было «кнутьём бить, ноздри драть и в Сибирь отсылать на вечное поселение». И только Пётр I не только разрешил курить свободно — он обязал это делать все слои служилого населения от солдат и матросов до министров и ввёл монополию на продажу табака. Только, как часто происходило с нововведениями этого царя, пользы стране новина не принесла.
[2] Тоже исторический факт. Так что первый император на Руси — отнюдь не Пётр Великий. Впрочем, большинство иностранных государств императором ни «рекомого Димитрием», ни Петра Первого так и не признали до самой их смерти.
[3] Глашатаи, далёкие предки дикторов телевидения
[4] На самом деле эта территория была захвачена шведами позже — в 1611 году, но до Кандалакши они не добрались. Тем не менее тогда Россия лишилась крепостей: Корела, Ям, Ивангород, Орешек, Копорье и выхода к Балтийскому морю. Отбивать их пришлось уже в ходе Северной войны при Петре I. Новгород, Порхов, Старая Русса, Ладога и Гдов, также были захвачены шведами, но были возвращены ими по условиям Столбовского мира 1617 года. К слову, пригласил шведских интервентов на Русь тот самый боярский царь Василий Шуйский…
[5] Тоже факт: за попытку занятия хлебопашеством до конца XVII в. По решению Круга донского казака вполне могли «садить в куль да в воду». Предполагалось, что на возделываемые земли тут же придут московские дворяне-помещики. Жившие в своеобразном непризнанном протогосударстве донцы попадать под юрисдикцию Московского царства не желали, выступая в войнах на стороне России в качестве наёмников. И, к слову, юридически Войско Донское перешло под власть Российской империи только 13 июля 1737 года при Анне Иоанновне (тогда как запорожцы присягнули русскому царю в 1654-м по Переяславскому договору).
16
Степан
Забрали меня местные стражи порядка с собой. Но вопреки опасениям — а жизнь в девяностые годы двадцатого века приучила меня с опаской относиться к «сотрудникам органов» — отвели не «в отделение», а, после недолгих шараханий по территории Кремля, совмещённых с расспросами встреченных сослуживцев о том, не видел ли кто какого-то Зернина, — к большому оштукатуренному зданию с высоким каменным крыльцом.
Здесь было много народа: группками по двое-трое общались промеж собой самые натуральные, как их принято рисовать на картинках, бояре в крытых дорогой тканью шубах и высоких меховых шапках. Чуть поодаль кучковались, судя по всему, их сопровождающие — такие «шишки», подозреваю, в одиночку только к жене в спальню заходят, да в отхожее место: ни там, ни там им «помогальники» не требуются. Мельтешил народ попроще, я для себя их определил как «дворцовых слуг», если считать весь Кремль за царскую резиденцию, то так и получается. Одни подходили, другие, получив какие-то распоряжения, уходили их выполнять, кто-то оставался, увеличивая тем самым толпу. Одномоментно перед крыльцом находилось до сотни человек, включая дюжины полторы караульных стрельцов как в серых, так и в красных кафтанах. Командовавший задержавшей меня группой стрелец о негроико переговорил с молодым щёголем-краснокафтанником с лисьей оторочкой на шапке и сплетёнными из серебристых шнурков петлями-застёжками поперёк груди и тот, выслушав, что-то приказал одному из своих подчинённых, который резво взбежав на крыльцо, исчез за изукрашенными высокими дверями.
Некоторое время спустя оттуда появился немолодой, не слишком высокий, но широкоплечий стрелец с саблей в зелёных ножнах у пояса, но, в нарушение местной «формы одежды» — в дорогой расшитой узорами шубе, красной, как будто готовился к роли Деда Мороза на новогоднем утреннике, но с оторочкой по высокому стоячему вороту и обшлагам из чёрного, мягкого даже с виду, меха. Не разбираюсь во всех этих песцах-соболях: максимум, что могу определить — это шкуру белого медведя. Во время работы в Заполярье дважды видел их в домах приятелей-сослуживцев. С самим «Умкой», к счастью, вплотную повстречаться не довелось: так, видал издалека и в основном — из кабины вездехода. Но тут явно другой мех… Блин горелый, что это меня на шубе зациклило-то? Нервишки шалят? Неудивительно…
Спустившись по ступенькам, странно одетый командир окинул взглядом нашу группку, задержавшись чуть дольше на моей персоне.
— Ну? — Правая бровь приподнялась и он на мгновение стал напоминать широко известного в своё время клоуна Леонида Енгибарова, лицо которого по странной прихоти природы обросло усами и бородой. — С чем пришли?
— Здравия тебе, Евстафий Никитич! — Приведшие меня стрельцы степенно поклонились, причём старший, возложив тяжёлую длань на загривок, заставил кланяться и меня, причём не «для порядку», а прогнувшись в пояс. — Что велено, то нами исполнено: сыскали мы того мальца, который ныне у Фроловских ворот споспешествовал пролом учинить. Как грохнуло, так ему тамо же памороки отбило, але ж Господь милостив — оклемался отрок.
— Добро. Великий Государь то дело своезрачно зрел. Ты, Прохор, ко мне на двор в неделю[1] после обедни заходи. Там за то, что сыскали малого, два алтына на всех получишь. Допрежь того не ведаю, когда и ворочусь: по слову Великого Государя при его особе пребываю неотлучно.
— Так почто же ждать-то, Евстафий Никитич? Ты нас сей день награди, а мы за здравие Государя Димитрия Иоанновича и свечки во храме поставим, и ковш пенника подымем, да и о тебе не забудем.
— Про пенник — верю, а что за меня свечку затеплишь — ой ли?.. Рад бы вам, Прохор, порадеть[2], ан незадача выходит. Не наберу я денег да полушек сей час аж на два алтына. Государь нынче меня шубою со своего плеча пожаловал, то честь великая. А что до казны, так вот он, лёвендальдер серебряный! — обласканный царской милостью командир двумя пальцами выудил из-за отворота шапки довольно крупную монету и горделиво показал, не выпуская из рук. — А государеву награду за-ради двух алтын вам на пропой разменивать невместно, то чести его царской умаление будет. Так что, человече, не утрудись всё же быть у меня на неделе.
— Ну, раз такое дело, Евстафий Никитич, то и ладно. Коли нынче тебе такой талан-счастие выпал, что при Великом Государе встать довелось — пренебрегать тем грешно.
Внимание Евстафия Никитича переключилось на меня:
— Кто таков? Как кличут? — Стрелецкий командир спрашивал не надменно, но всё же несколько свысока, словно матёрый полковник, обративший своё внимание на зелёного призывника, впервые миновавшего ворота с красными звёздами, отделяющие территорию штатского бардака от бардака упорядоченно-армейского. И хотя стёпкино тело не было ещё выдрессировано правильно организованной воинской службой, но в моём-то сознании рефлексы никуда не делись. И, стараясь «глянуться» этому вояке, я принял максимально приближённую к строевой стойку и звонко выдал:
— Товарищ командир! Рядовой-необученный Степан Тимофеевич, пушкарёв сын, явился в ваше распоряжение!
Глаза у главстрельца на мгновение стали размером с медный пятак каждый, доставившие меня стрельцы также впали в недоумение, да и некоторые стоящие неподалёку тоже заинтересованно воззрились в нашу сторону. А я чего? Я ничего: по одёжке меня встретили без особого энтузиазма, так пускай хоть по ухваткам запомнят… Впрочем, Евстафий Никитич тут же вернул на лицо спокойное выражение:
— Мордою ты ещё не вышел, чтобы с «-вичем» величаться. Не боярин, чай, да и не ангел Господен, чтобы являться. Да и не товарищ я тебе, а господин сотник пресветлейшего и непобедимейшего Монарха, Божиею милостию Цесаря и Великого Князя всея Русии Государя Димитрия Иоанновича личной ближней стражи Зернин! А прозываюсь я Евстафием Никитичем. Которого, баешь, пушкаря Тимохи ты сын? Мне двое ведомы: Тимоха Рябой, да ещё Муха. Есть ещё Тимофей Саввин, но у того уж все дети сами переженились и своих мальцов растят, не говоря уж о дочках.