В лесу прифронтовом
Шрифт:
И вдруг осекся: кругом стола тугая непрозрачная тишина, по которой гулко били частые капли дождя.
— Что же это? — изумленно спросил он, посмотрев туда, где только что лежал труп убитого гитлеровца: трупа не было.
Лишь трава на том месте, где он лежал, еще осталась примятой. И валялся рядом выброшенный председателем использованный ружейный патрон.
— Сбежал, что ли? — спросил Петрович. — Не похоже: я не промазал…
Сзади захрустели кусты. Раф обернулся и вздохнул облегченно: на полянку вышли Старков и Олег. Возбужденные, взволнованные, похожие на стайеров, закончивших многокилометровый пробег нога в ногу, почему-то радостные и, в отличие от стайеров, совсем не усталые. И у того и у другого болтались на груди немецкие автоматы. И тут они увидели Димку на траве и председателя, стоявшего перед ним на коленях.
— Что с ним? — Старков бросился вперед, склонился над раненым.
— Жив, жив, — сказал председатель. — Не суетись. Пусть лучше кто-нибудь добежит до сторожки, бинты возьмет. Или простыню на худой конец…
— У нас есть бинты, — быстро сказал Олег. — Я сейчас сбегаю.
Пока он бегал, Старков с председателем осторожно раздели раненого Димку. Все еще всхлипывающий Раф принес во фляжке воды из ручья, и председатель умело промыл раны. Димка в сознание так и не приходил, только постанывал сквозь зубы, когда председатель бинтовал его грудь и плечо.
— Хотя рана и не опасная, но парня в больницу надо, — сказал председатель. — И побыстрее. Кто за машиной пойдет?
— А зачем за ней ходить? — откликнулся Олег. — Мы ее рядом оставили. У реки.
— Что оставили? — удивленно спросил председатель.
— Легковушку. Мы ее у фашистов отбили.
Старков с любопытством посмотрел на него. Вообще теперь, когда состояние Димки уже не вызывало особых опасений, Старков мог спокойно размышлять о том новом, что открылось в его ребятах. И пожалуй, Олег «открылся» наиболее неожиданно…
— По-твоему, машина тебя так и ждет? — спросил Старков.
— Ждет, куда денется, — лениво протянул Олег.
Он тоже успокоился, увидев, что Димка жив, и теперь явно наслаждался своим преимуществом: он что-то знал, а Старков — нет. Более того: от его знания что-то зависело — очень важное. Но этим «что-то» была Димкина жизнь, и Олег, не ломаясь по обыкновению, объяснил:
— Я, когда за бинтами бегал, видел ее.
— У реки? — спросил Старков, и Олег понял смысл вопроса, кивнул согласно:
— Точно. Метрах в ста от зоны экранов. — Потом кивнул на Димку: — Несите его к дороге, а я машину пригоню.
Легковушка оказалась целехонькой, только верх ее во многих местах был прострелен. Председатель сунул палец в одно из отверстий пониже, спросил Олега:
— В рубашке родился, парень?
— Ага, — хохотнул тот, — в пуленепробиваемой. — И к Рафу: — Садись, плакса, на заднее сиденье — поможешь мне…
Он тронул машину и осторожно повел ее по дороге, стараясь объезжать кочки и рытвины. И, даже выехав из леса, не прибавил скорости: лишние четверть часа не играли для состояния Димки особой роли, а тряска по плохой дороге ощутимее на большой скорости.
— Лихой парень, — сказал председатель. — Такие в войну особо ценились. Так сказать, в первую очередь.
— И гибли тоже в первую очередь, — откликнулся Старков.
— Ну не скажи: этот умеет осторожничать. Смотри, как раненого повез — не шелохнул.
— Умеет, — подтвердил Старков.
Олег действительно умел. Умел рисковать — на самой грани, на тонком канате, когда спасает только чувство баланса. У Олега было оно — это чувство, и он отлично им пользовался. Как в цирке: канатоходец под куполом качнется в сторону, и публика ахнет, замирая от страха. И не знает дура публика, что все это — только умелый ход, хорошо рассчитанный на то, чтобы она ахнула, чтобы взорвалась аплодисментами — цените маэстро! Он рисковал, этот канатоходец, — еще бы! — но чувство баланса, умение быть осторожным на грани не подводит.
Почти не подводит.
— А куда фашисты подевались? — осторожно спросил председатель: он, видимо, считал, что ученый имеет право не отвечать на наивные для него вопросы.
Старков так не считал и охотно объяснил:
— Их время кончилось. Какой-то из экранов не выдержал, сгорел, временное поле исчезло, а вместе с ним — и гости из прошлого. Полагаю, что они сейчас находятся в этом же лесу, только в сорок втором году.
— Живые?
— А может, и мертвые, если нарвались на партизан.
— Так мы же и партизанили в этих лесах.
— Не одни мы. Возле этого села могли орудовать и другие.
— Значит, исчезли, — повторил задумчиво председатель. — Назад вернулись. А как же машина?
— Машина вышла из зоны действия поля, поэтому оно и не захватило ее.
Председатель все еще не понимал:
— А если бы они вышли, как ты говоришь, из этой зоны, то и они могли бы остаться?
— Могли бы, — кивнул Старков. — Только мы им помешали.
— Это верно, — согласился председатель. — Правда, по-твоему, по-ученому, я понимать не могу. В голове не укладывается.
Старков усмехнулся:
— У меня тоже не укладывалось.
А если честно, так и сейчас не укладывается. Как в добрых старых романах, проснуться и сказать: «Ах, какой страшный сон!» Но добрые старые романы мирно пылятся на библиотечных полках, а «трофейная» машина с простреленным кузовом везет в райбольницу парня рождения пятидесятых годов, раненного пулей, выпущенной в сорок втором.
— А что ты колхозникам сказал? — спросил он.
— Про банду в старой немецкой форме. Ограбили, мол, где-то трофейный склад. Говорят, есть такой в городе. Для кино.
— И поверили?
— Кто же не поверит? Раз сказал — значит, так. Доверяют мне люди.
— Так ведь же обнаружится, что банды никакой нет. Разговоры пойдут, милиция встрепенется, а бандитов как ветром сдуло.
— Вот ты и растолкуешь, чтоб зря не болтали. Я народ созову, а ты объясняй. Завтра в клубе и соберемся. Я расскажу, почему про банду соврал. Кстати, и не соврал: была банда. Разве не так?
— Так-то оно так, — согласился Старков, — только поймут ли меня?
— А ты попроще, как бывало, помнишь? Ты, комиссар, всегда с народом умел разговаривать. Если не забыл, конечно. Милицию тоже позвать придется. Дело такое — не скроешь.