В летописях не значится
Шрифт:
Кавалькаду возглавляет Магнус. Он нахлестывает лохматого конька, на нем вымещая злость. Дорога гудит под копытами, город неохотно нас отпускает. Где-то далеко запоздало рычат пушки, но голоса их уносит ветер. Погони нет и, насколько я понимаю, не будет. Те, кто был на площади, поняли, с чем столкнулись. Они попытаются договориться.
Подозреваю, что не выйдет.
Я оглядываюсь на Урфина, который одной рукой придерживает Йена, а второй — управляет лошадью. И выражение его лица мне не нравится.
Уж он-то должен был понимать, что Кайя не останется прежним. Он похудел и поседел, но дело отнюдь не в этом, а скорее в равнодушном, каком-то отстраненном выражении лица. В неестественном спокойствии. В молчании, которое я не решаюсь нарушить.
Но вот Магнус сворачивает с дороги. Он ведет нас лисьими тропами, и лошади получают передышку. К хутору добираемся в сумерках. Это место прячется в лесной чаще, отсыревшей и холодной. Начавшийся дождь затирает следы и топит звуки.
Дом под двускатной крышей стоит на краю болота, и серые меховые простыни подбираются к самым его окнам. Я не сомневаюсь, что среди топей проложены тайные тропы, и при необходимости хозяева быстро скроются на этой неуютной волглой равнине.
Нас встречают. Забирают лошадей. Приглашают в дом. Подносят горячий сбитень, который как нельзя более кстати. Я только сейчас понимаю, насколько замерзла.
И Кайя хмурится:
— Тебе следует переодеться.
Не только мне: Йен оглушительно чихает, и… до этого момента Кайя его не замечал.
Он развернулся резко, едва не сбив меня с ног. Подобрался. И готова поклясться, что волосы на затылке дыбом встали. Верхняя губа задралась, и Кайя зарычал.
— Стой! — Я уперлась обеими руками в грудь, понимая, что не смогу его удержать. Одно его движение, и я в лучшем случае полечу к стенке. — Кайя, стой. Урфин, ты тоже.
Он тянется к мечу, но это неправильно. Нельзя злить Кайя. Он сейчас не понимает, что творит.
— Ты слышишь меня? Конечно, слышишь…
Он не животное.
Кайя подается вперед, заставляя меня отступать.
— …это же просто ребенок. И ты знаешь, что детей нельзя трогать.
Не животное.
И продолжает теснить меня, пробираясь к Йену.
— Ты и не собираешься, правда? Ты никогда не причинишь вреда ребенку.
Он мог бы, если бы захотел. И мы ничего не успели бы сделать. Он много быстрее. Сильнее.
И не животное.
— Я тебя знаю, Кайя Дохерти.
Того, который был прежде, и я верю, что он еще остался. Я убираю ладонь с груди. Его рубашка промокла насквозь, и на ней остается отпечаток моей руки.
— Ты не станешь мстить сыну за свои обиды.
Отступаю на шаг. И еще один. Кайя не спускает с меня глаз. Больше не рычит. А я пытаюсь выдержать его взгляд. И пячусь.
Урфин по-прежнему руку на мече держит. Плохо. А если вмешается, то будет лишь хуже. Главное — не споткнуться. Не упустить его взгляд.
Шаг и еще.
Если захочет убить, то я не стану помехой. Не обойдет, так отбросит. И значит, надо говорить.
— Ты не захочешь, чтобы ему было так же больно, как было тебе…
И я, решившись, поворачиваюсь спиной.
Йен дрожит. Не от холода — от ужаса.
— Он просто ребенок.
И я не представляю, что еще могу сказать. Поэтому просто наклоняюсь и беру Йена на руки. Так надежней: меня Кайя точно не тронет. А я не отдам ребенка. Он обнимает меня, прижимается и всхлипывает, часто, судорожно.
— Все хорошо. Я не позволю тебя обидеть. Никому не позволю.
Стою, ожидая удара. Или рывка. Или еще чего-то, чему не смогу воспротивиться. И те злые слова Гарта кажутся почти правдивыми.
Время тянется долго, но вот хлопает дверь.
Кайя отступает. Как надолго? И что будет, когда он вернется?
Ничего.
— Мы справимся, верно? — Я вытираю слезы, первые за все время нашего с Йеном знакомства. — Что бы ни случилось, мы справимся, Лисенок.
Йен не сразу соглашается расстаться со мной. Переодеваемся вместе. И ест он, сидя у меня на коленях, но потом все-таки идет на руки к Урфину. У того интересные игрушки: наконечники стрел, блестящие шнурки, монеты и даже нож в красивых ножнах.
А Кайя все еще нет. И я знаю, что он не вернется.
… Кайя…
… я в порядке, но мне лучше остаться вне дома.
Он не в порядке, и мы оба это знаем. Поэтому у слов оттенок льда.
Хорошо, что я знаю, где его найти. И повод есть: ему тоже не помешает ужин.
Под широким навесом сухо. Здесь хватает места и лошадям, и старой собаке, которая дремлет под шелест дождя. Кайя сидит на кипе сена, скрестив ноги, и руки закинул за голову, разглядывает крышу. Под стропилами свили гнездо ласточки, возятся, выглядывают.
Ласточки — безумно интересно.
Меня Кайя демонстративно не замечает. Из-за Йена? Он и вправду хотел, чтобы я не вмешивалась? А теперь рассчитывает, что обижусь и уйду? Не дождется. Присаживаюсь рядом и протягиваю миску. Картофель. Жареное сало, лук и яйца. Роскошный ужин, если подумать.
— Никогда больше так не делай. — Кайя сдается. — Ты не понимаешь, насколько это опасно.
— Понимаю.
— Нет. Я хотел его…
— …убить.
Он забыл, что я его вижу.
— Да.
— Но ведь не убил, верно? Ты сам себя остановил. И ты это знаешь.
Кайя ест, только… как человек, который понимает, что должен съесть некоторое количество еды, дабы не помереть от голода. Кажется, ему безразлично, что именно в тарелке.
— Спасибо. — Он все еще вежливый.
Но не совсем живой. Хорошее определение. Запомнилось.
— Пойдем в дом.
— Нет. — Он стягивает рубашку, отжимает и вешает на коновязь. — Мне не следует там находиться. Я не уверен, что сумею держать свои… порывы. Но я рад, что ты пришла. Нам надо поговорить.