В любви и боли. Противостояние. Книга вторая. Том 2
Шрифт:
Бл**ь… они мои! Она моя! Нет! Даже думать не смей!..
– Твою мать, Дэн!.. Четыре гребаные недели! – он развернул их в сторону моего приближающегося лица, едва не смяв глянцевую фотобумагу в сжатых пальцах кулака. – Все эти дни ты еб*л мозг как себе, так и мне! И ради чего?.. – его голос срывается на сиплый хрип одновременно с моим рывком за его рукой.
Я ни хрена не вижу. Ни его лица, ни того, что он делает. Да я и сам почти не соображаю, что делаю и о чем думаю (и думаю ли вообще о чем-нибудь!). Кажется, что его почерневший взгляд и потемневшее от скрытой ярости лицо прорисовались на моей сетчатке пульсирующим ожогом додуманной картинкой, а не реальным внешним образом. Я промахнулся, пытаясь перехватить его руку,
– Нет… не трогай! – я не чувствую и еще меньше понимаю, что хриплю в ответ, когда на самом деле хочу сорваться в крик и проорать прямо в глаза друга.
ОНА МОЯ!
Ты что творишь, твою мать?! Это же все… все что у меня от неё осталось!
Не делай этого! Ты же, еб**ь в жопу, не понимаешь!.. Понятия не имеешь, что это такое… и никогда не поймешь!
Он итак слишком долго притворялся твоей домашней болонкой, даже в какой-то момент уверовал в этот абсурд. Не совершай ошибки, не режь по живому и сухожилиям! Я все равно уже не чувствую боли, адреналин кроет защитной анестезией, рвет сердце и мышцы от непосильного напряжения перед последним смертельным прыжком. Он слаб, он вымотан, забит и унижен своей беспомощностью хуже слепого скулящего щенка, но он не позволит отобрать у себя то, что было частью его веры в невозможное, что заменяло ему все эти дни кислород и запускало его ссохшееся сердце каждое гребаное утро… Этот зверь еще не сдох и только благодаря ей! Если ты лишишь его и этой последней капли иллюзорной надежды…
– Четыре недели, еб**ь тебя в рот, Дэн… ты спускал все в унитаз с легкой руки! – Алекс сам срывается в рычащий сдавленный крик, ударив по моим глазам огневым плевком ответного контролируемого "безумия". Как он еще не схватил меня за горло и не долбанул о ближайшую стену? И почему я сам сдержался от подобного соблазна – подсознательно чувствовал неравенство сил?
– Это так, по-твоему пытаться забыть и смыть со своего сознания дерьмо, в котором ты себя добровольно топил все эти годы? Ты за этим сюда напросился… бл**ь! Моими руками выписать себе путевку в долгожданное чистилище? Это все, ради чего ты теперь живешь? А остальное гори синим пламенем, включая твоего единственного сына?
Нет, он не стал скручивать мне руки и указывать на мое место в углу комнаты, мы оба перешагнули ту грань, через которую к прежнему положению вещей не возвращаются. Игры закончились, осталась одна голая правда с содранной кожей, и прикасаться к ней теперь боялись оба, я по крайней мере точно. Пусть я и продолжал рваться в надежде отобрать свое… ведь это совсем другое!
– Ты не имеешь права!.. Это тебе не принадлежит! – мне уже плевать на Кодексы и Протоколы, сейчас они для меня не более, чем эфиры испорченного воздуха – список правил долбанутых и помешанных на своих извращениях и садизме кучки конченных задротов, уверовавших в свою исключительность и недосягаемую неповторимость. Бл**ь, вы так зажрались от достатка и пресыщенной жизни, что уже не знаете, чтобы такого себе напридумать, лишь бы не сходить с ума со скуки!
И мне уже реально наложить, что обо мне думал Алекс и какие теперь выписывал диагнозы моему несостоявшемуся гению. Он зашел слишком далеко, не на свою территорию и прикоснулся к тому, к чему не должен был прикасаться никто кроме меня! У него были свои четкие границы допустимого, он обязан знать, что есть вещи, которые не попадают под его юрисдикцию, как и зоны личного пространства, которые он не имел никакого морального (и физического тем более!) права переступать! ЭТО-НЕ-ЕГО-ТЕР-РИ-ТО-РИЯ!
– Сел на топчан! – новым безапелляционным "плевком" похолодевшего голоса в мои глаза.
Все попытки вырвать из его рук книгу и фотографии провалились с немощным треском. Он отбивал мой любой спонтанный и не просчитанный рывок практически без особого напряжения, попросту отмахивался, как от назойливой мухи или отпихивал, рукой-ногой, как того же
От его приказа резануло по легким и рвотным спазмом в желудке, выворачивающим наизнанку ледяным крюком. И всё-таки у меня срабатывает на несколько секунд условный рефлекс. Не надолго, но достаточно, чтобы Алексу хватило выиграть несколько мгновений.
– Живо, твою мать! Не вынуждай повторять меня дважды! – четко, с расстановкой, выговаривая каждый слог и слово почти сквозь сжатые зубы сверхтерпеливого хищника.
Меня клинит всего ничего, примораживая к месту и замораживая часть оцепеневших мускулов с недавними импульсами. Кажется, меня даже слегка качнуло назад, как от невидимого удара. Мне не хватает каких-то пары секунд, чтобы успеть понять, что происходит и что делает Лекс, чтобы суметь хоть как-то это предотвратить.
Он просто разворачивается и идет к открытым дверям из комнаты, идет на выход с моими фотографиями! Меня выколачивает и подрезает по ахиллесовым сухожилиям, выбивает по коленкам и прямым идеальным рикошетом в затылок, но я делаю этот отчаянный рывок именно на рефлексе, не осознавая и не воспринимая, как за часть разумного решения.
– Алекс, бл**ь, стой! – и это рычал определенно не я.
Трясущиеся пальцы хватаются за дверную ручку изнутри, в жалкой попытке предотвратить уход Рейнольдза или просто не дать этой панели обрезать путь к твоим снимкам.
Наши взгляды скрещиваются, пока Лекс держит дверь с обратной стороны, намереваясь закрыть ее в любом случае.
– На кушетку, выбл**док, и ждать! Сейчас же!
Но это уже не срабатывает, слишком поздно, как и для меня, прозевавшего момент с возможностью подставить ногу в щель между дверной панелью и массивной коробкой косяка. Она захлопнулась прямо перед моим носом.
– Верни мне снимки! Алекс!!! Твою бл**ь!!! – последние бесполезные рывки?
Я едва не срываю голос и чуть не выбиваю самую слабую часть кисти руки – ребро ладони с мизинцем, долбанув со всего размаху кулаком по каменной поверхности деревянной доски. Еб**ь, она не то что не шелохнулась, даже вибрацией-отдачей от удара не прошила по моей коже.
– АЛЕКС!
Господи! Боже!
Почти спотыкаюсь, но каким-то чудом не падаю со ступенек дверного крыльца на трясущихся ногах… медленно отступая, слезая вниз на каменный пол, беспомощно цепляясь взглядом за арочный косяк дверей и выискивая в бездушной линзе мини-объектива видеокамеры в ближайшем углу под потолком проблески присутствия кого-то живого и реального. Чего? Чьей-то милостивой души и человеческого сострадания?
Мне уже давно не было так страшно! Так нереально страшно и больно! До выкалачивающей дрожи, до физического приступа тошноты и панического удушья.
Трясущиеся руки сами тянутся к голове, пальцы впиваются в кожу скальпа, захватывая в кулаки нещадным рывком спутанные волосы.
Бл**ь, КАК ЖЕ МНЕ СТРАШНО! До такой степени, что уже попросту страшно даже думать, допустить в голову хоть одну маловероятную мысль или догадку. Обхватить живот руками, согнуться пополам, потому что стоять прямо нет ни сил, ни возможностей. Она режет меня, точит, подпиливает кости и выкручивает все кишки и внутренности, словно медленно или совсем очень скоро вывернет меня наизнанку, подденет крюками хирургических распорок до самого мозга костей! Я не знаю, как мне вообще удается сделать несколько мечущихся шагов… или это уже не я, потому что я не чувствую ни ног, ни себя самого – одна сплошная оголенная мышца с раскрытыми нервами и кровоточащими ранами… одна горящая пульсирующая боль чистая и безрассудная! Исполосованный и забитый неподъемными цепями хрипящий, подыхающий зверь. Ему не дали насладиться мнимым забвением, рванув за шкирку из стальных сетей добровольной клетки, заставив очнуться… взвыть от нового погружения ржавого затупленного скальпеля в загрубевшие шрамы-рубцы сердечной мышцы.