В Маньчжурских степях и дебрях(сборник)
Шрифт:
До сих пор эти товарищеские отношения не выразились ни в чем…
Ни в одном слове не проскользнули.
Но он чувствует, что уж не может закричать на Елохова, как раньше. Осталось в нем что-то после какого-то слова Елохова, что стало преградой всяким окрикам и бранным словам.
«Почему?»
Он взглядывает на Елохова.
Как знакомо ему это лицо, широкое, курносое, без усов и бороды, с белесоватыми реденькими бровями.
Все также расстегнут у Елохова мундир. Ворот грязной рубахи виден из-под мундира. Галстук совсем вылез наружу… И в галстуке — две иголки, замотанные нитками.
«Солоха…»
Карпенко вспомнил, как потешаются над Елоховым в роте.
И ему стадо обидно за Елохова и жаль его. До слез жаль.
«За что, правда, на него нападают».
И опять он подумал: «Почему ему стал Елохов так близок!»
Он простак, Елохов, он добрый. Он, может только трусоват немного.
И снова прежняя мысль. Но ему-то что до этого? Раньше Елохова он считал и вовсе трусом. А теперь будто старается его выгородить.
И вдруг он вспомнил:
— Да ведь у тебя нет матери.
И он смотрит на Елохова грустно, долгим взглядом.
— Ваше благородие, — шепчет Елохов, — ваше благородие…
Карпенко видит, как быстро моргают его веки.
На глаза набегают слезы. Нижняя губа отвисла.
— Ваше благородие… Как сейчас их вижу… «Нету», говорю, а у вас слезки — кап-кап…
Выстрел…
Из скалы, поросшей снизу чахлыми корявыми кустами, выбегает японец.
Выскочил, остановился, вскинул винтовку.
Прямо — в упор.
Но Елохов, как зверь, кинулся ему под ноги, сбил на землю и притянул за ствол свою винтовку, которая у него выскользнула из рук, когда он схватил японца за ноги.
За самый почти конец ствола схватил он ее.
Винтовка как-то кувыркнулась прикладом кверху и потом осталась неподвижной.
Карпенко слышал, как захрапел японец… Елохов вонзил ему штык прямо в горло.
IV
В лесу в перебивку затрещали выстрелы…
Елохов подбежал к Карпенко.
— Ваше благородие…
Карпенко сидел на земле, вытянув перед собой ноги, и, наклонившись немного в бок, вынимал револьвер.
— Не зацепило вас?
— Вынь револьвер, — сказал Карпенко, — мне трудно.
Елохов вынул револьвер и подал его Карпенко. Затем стал перед ним спиной к нему, взяв винтовку на руку.
— Умру, — крикнул он, — за вас! Потом прошептал:
— Матушка Дарья Васильевна, молись теперь за Митеньку. Карпенко звали Дмитрием, а его мать — Дарьей Васильевной. Елохов сдвинул брови, стиснул зубы и стоял неподвижно как каменный.
И лицо у него тоже словно окаменело.
Все в нём напряглось, натянулось, застыло…
Казалось, никакая сила не сдвинет его с места. Он точно врос в землю.
Из кустов показалось сразу двое японцев.
Елохов вскинул винтовку и выстрелил. Карпенко тоже выстрелил.
Один японец упал. Другой выпустил винтовку из рук и схватился за плечо.
Пуля, видно, задела его только слегка.
Елохов выстрелил раз и еще раз.
О каким-то ожесточением, нажимал он на спуск, дергая его с силой, почти не ощущая отказа под палацем.
Перестрелка, между тем, впереди разгоралась.
Карпенко крикнул:
— Елохов!
Елохов оставил японца и подошел к нему.
— Нужно идти, — сказал Карпенко. — Помоги.
Теперь Елохов просто взвалил его на спину и понес.
Каким-то чудом удалось им добраться незамеченными до своих.
Елохову дали «Георгия».
До этого «Георгия» никто в роте не хотел поверить рассказу Елохова о том, как он воевал с японцами.
— Вот тебе и баба.
Когда расхворавшийся Карпенко уезжал для поправки здоровья в Россию, Елохов шепнул ему:
— Ваше благородие, а вы не забудьте сказать маменьке, Елохов, мол, георгиевский кавалер. Им, может, лестно будет за меня…
За чужую жизнь
I
— Сестра, куда вы?
Она ничего ему не ответила… Только подняла на него глаза и сейчас же опустила их, мигнув веками, и прикусила нижнюю губу.
Она была в большой клетчатой шали, накинутой на голову. Шаль выступала над лбом, и от шали на верхнюю часть лица падала тень. Только на мгновенье блеснули ему её глаза, будто вспыхнуло что-то под шалью ясное и светлое и потухло… Она еще больше сдвинула шаль на лоб и стала торопливо закалывать ее под подбородком большой синей булавкой, нагнув голову и придерживая подбородком края шали.
Он видел, как нервно дрогнули её губы и как опять она прикусила нижнюю губу и повела головой в сторону… Потом он расслышал перерывистый, трепетный, всхлипывающий вздох. Губы раскрылись и не закрывались больше. Глаза замигали быстро-быстро, и разом вдруг по щекам побежали слезы.
Торопливо, еще ниже нагнув голову, она скользнула мимо него и направилась прочь от палатки.
Одной рукой она придерживала шаль под подбородком, другой держала юбку сбоку… Она почти бежала. Быстро мелькали её ноги в высоких, на пуговках, башмаках. Ветер относил в сторону края шали и белый фартук.
Синяя с белыми каемками по подолу юбка прилипала к ногам с той стороны, откуда дул ветер.
Доктор двинулся было за ней, сделал насколько шагов и остановился. Приложив руки ко рту рупором, он крикнул громко во весь голос:
— Идите назад, вернитесь! Куда вы?!
Но был ветер, и он сам чувствовал, как ветер словно сдул его слова, едва они зазвучали, сдул, казалось, у самого рта и развеял по полю…
Горячая волна ветра на мгновенье даже будто самому ему залила гортань и захватила дыхание.