В Маньчжурских степях и дебрях(сборник)
Шрифт:
Они то выступали ясно, как днем, то опять сразу исчезали в темноте, пока широкий луч прожектора, сделав полукруг, не озарял их снова…
— О, хоть бы скорей погасили этот прожектор!
С ужасом и трепетом он всякий раз ждал того момента, когда луч прожектора, уклонившись в сторону, лизнув далёкие вершины, замирал там на мгновенье и потом начинал передвигаться в обратную сторону…
Точно острый легкий нож приближался к его горлу, скользя по крутизнам, скалам, возвышенностям.
«Сейчас… сейчас… О Боже! Зачем эта пытка!»
Странный зуд начинался в крови, во всем теле точно кровь скипалась… Казалось, огненная струя пробегала от затылка вниз по позвоночнику и обратно.
Невольно закрывались глаза… Но и через закрытые веки блестел свет прожектора… Будто заря загоралась под веками.
И тогда он не мог удержаться.
Свет прожектора, казалось, разверзал веки, проникнув под них.
Вон они, эти трупы…
Неподвижным, как стеклянным взглядом смотрит он вперед. Жутко смотреть на эти трупы. Вон они… И по мере того, как скользить прожектор по трупам, тоска вливается ему в душу, колышется и глухо шумит, как море… Точно несется в нем стон долгий и протяжный: «а-а-а-а»…
А светлый луч все дрожит над трупами… Он прикрыл глаза ладонью.
Мутное облако заволновалось перед глазами, и снова из глубины мрака, из бездны выплыли эти образы, горящие страданьем, ненавистью, тоской, обрызганные кровью…
И он уж начинал сознавать, что куда бы он не ушел, чтобы не делал, эти образы все равно останутся с ним, всегда, вечно.
Может быть это была больная мысль, но в нем заныло сердце и закипели слезы… он почти физически ощутил, как словно впилось ему что-то в сердце и сосет сердце… Будто пиявки, присосались к сердцу.
Если бы вырвать из сердца эту боль, эту муку!.. Но разве возможно вырвать!
Мало-помалу его охватило странное состояние… Казалось чужая жизнь поселилась в нем и живет за счет его жизни.
Крепко прижал он к груди ладонь и надавливая на грудь, провел растопыренными пальцами вверх-вниз и в стороны. «Господи, да что же это!»
Он открыл глаза.
Прожектор погас.
Кругом была тьма и тишина.
И вдруг до него долетел издали какой-то звук, определить которого он не мог. Что это? — застонал ли кто-нибудь или крикнут сдавленным голосом. Или это далекий выстрел? Может, еще какой другой звук…
Он насторожил слух. Но кругом опять было тихо.
Но неопределенный звук, долетевший издалека, не умер, а остался в нем. Он влил новую силу, зажег новым огнем образы, терзавшие душу… Они вспыхнули ярче, жизненней… Они застонали и заговорили. Не вспоминались, а зазвучали уже, как звучали в действительности, отдельные слова и целые фразы, еще вчера носившиеся здесь в буре боя.
Он задрожал… Казалось, огненное пламя проникнуло весь мозг, охватило сердце…
Вон они тут недалеко, переставшие вчера дышать с этими словами на устах…
Теперь трупов уже не было видно…
Из-за дальней горы брезжил слабый свет месяца, с моря по скалам наплывали волны тумана, окутывая все пространство перед ним непроницаемой мутной мглой.
Волны тумана подкатывались ему под самые ноги.
То там, то тут от общей массы тумана открывались бесформенные дымчатые клочья, тянулись вверх, колеблясь, дрожа, и плыли вперед, постоянно меняя очертания, проникнутые тусклым светом месяца.
Казалось неведомые существа поднимались из недр тумана, простирали руки и крылья, стремясь вверх или туда, куда катились туманные волны.
Море тумана жило и дышало.
Но было что-то тоскливое в этих серых фигурах, постоянно менявших формы…
Месяц, казалось, зажигал в них жизнь, еще более слабую и больную, чем его мерцание…
И чудилось, они просили и молили о жизни, но месяц, этот источник их жизни, был далеко-далеко…
Его свет едва боролся с темнотой ночи, и уже в нем самом догорала жизнь…
Его лучи теплились только тускло в воздушных существах, моливших о жизни.
Все новые и новые бесформенные клочья всплывали над морем тумана, вспыхивая в почти горизонтальных лучах месяца, дрожа, трепеща, редея, разрываясь, сгущаясь опять, опять тая…
Дыхание неведомой жизни, этот свет далекой планеты, струилось по всему полю битвы, загораясь минутами то там, то тут, вызывая неясные, смутные образы…
II
Издали снова донесся странный звук, ни то стон, ни то крик.
Голоса боя, говорившие в нем, проклинавшие, молившие о пощаде, призывавшие к мщению, на мгновенье умолкли; их, казалось, спугнул этот звук, вырвавшийся из волн тумана. Голова будто опустела.
По телу побежали мурашки.
Что это?
Звук раздался и замер. Будто кто-то высунулся из серой мглы тумана, крикнул и опять скрылся.
А может быть, это ему только почудилось— этот крик глухой и неясный… Может быть, это — нервы?
Он оглянулся кругом, пристально вглядываясь в туман.
Ничего не видно. Только один туман.
И вдруг ему почудилось, что кто-то идет к нему в тумане, прямо к нему.
Сердце стукнуло и остановилось. Не мигая, смотрит он вперед. Опять — туман, один туман. Казалось, кто-то встал из тумана, взмахнул руками: и опять ушел в туман.
В голове пронеслась мысль:
«Нет, человек не может быть таким высоким. Это — туман. Подул ветер и колыхнул туман. Нужно стоять, пока не придет смена, и ни о чем не думать».
И сейчас же новая, уже совсем нелепая мысль:
«А если его забыли… Поставили тут и забыли?»
Его охватил ужас.
Нет, ведь же, действительно, есть какая-то жизнь в этом тумане. Вот опять… Будто рука поднялась длинная, безобразная. Конечно, это все туман, его волнует ветер. Но он все равно вздрогнул и похолодел, когда увидел эту руку.