В Маньчжурских степях и дебрях(сборник)
Шрифт:
Бледные губы дрогнули. Потом углы губ опустились. Он коротко мигнул веками.
Две слезы выкатились из глаз и повисли на ресницах.
Но он смигнул их и опять, переводя взгляд на Синкова, скрипнул зубами…
Теперь в его глазах была безнадежность, и они опять казались полными мрака.
— Вы не имели права поступать так, — глухо сказал он.
Синков словно увидел перед собой другого человека.
От того корейца, с которым он только что разговаривал, не осталось и следа… Теперешний кореец держал себя спокойно и с достоинством.
Синков тоже переменил тон.
— Ведь вы — японец, признайтесь? — сказал он. — Да?
И потом, после минутного колебания, добавил:
— Японец и шпион?
— Я — японец…
Голос у него по-прежнему был глухой.
— Офицер?
— Да, офицер…
И, бросив на Синкова исподлобья мрачный взгляд, он произнес медленно:
— И после войны вы будете иметь со мной дело.
— Но вы шпион…
И Синкову стало самому жалко, что он произнес это слово…
Он словно толкнул японца этим словом больно и в больное место. Все лицо его болезненно передернулось и потемнело, будто на шее у него затянули веревку. Он шатнулся даже немного…
Но он поборол себя и выговорил твердо:
— Да, я шпион…
И казалось, действительно, что-то давит ему шею. Заведя два пальца за ворот сорочки, он потянул ворот вперёд, повел головою сверху вниз и проглотил слюну так, как будто у него что-то застряло в горле и мешало глотать и дышать…
Потом повторил опять:
— Да, я шпион.
— Тот самый, про которого вы рассказывали?
Синков, согнув указательный палец, постукал им по кучке бумаг:
— Да!
— Да, тот самый?
И вдруг Синков увидел, что он ищет что-то глазами у него на столе. Затем ноги у него подогнулись, и он опустился перед Синковым на колени…
Опять его лицо вспыхнуло горячею мукой…
И вместе с мукой в лице его был стыд… Но стыд слетел совсем с лица, когда он заговорил…
Осталась только одна мука, великая, неизъяснимая, охватившая всего его, заставившая его затрепетать, как от рыдания.
Он говорил:
— Послушайте, отпустите меня… Ведь вы знаете, кто это (он повел глазами по столу между бумаг). Вы сами молодой человек…
Синков встал.
Тогда он простер к нему руки с выражением мольбы и отчаяния.
— Погодите!
Но Синков даже не взглянул на него.
Его лицо было обращено к Семенову…
Японец заметил, должно быть, что он собирается отдать какое-то приказание Семенову.
— Погодите! — крикнул опять он, поворачиваясь на коленях вслед за Синковым. — Поручик!..
И опять выкрикнул надорванным голосом:
— Погодите!
— Ну? — хмуро сказал Синков.
Он через плечо взглянул на японца. Брови у него были сдвинуты, лицо строго и серьезно… Он чувствовал только, что не может прямо смотреть в лицо японцу.
Тот крикнул снова:
— Ах, поручик!
И затем продолжал, путаясь и мешая русские слова с японскими:
— Она, моя невеста… Слушайте, возьмите себе бумаги и все. Слушайте, поручик…
— Семенов! — возвышая голос и чувствуя, что голос у него выходить будто чей-то чужой, пресекающийся в гортани, крикнул Синков…
Японец закрыл лицо руками и наклонил голову, как бы в ожидании удара.
Он совсем затих и ждал этого удара, этого приказания Синкова схватить его, связать и вывести из фанзы.
Но Синков медлил.
Наконец, он выговорил отрывисто, словно выбросил свои слова:
— Возьми его!
И тяжело приводил дух.
Японца через два дня уже не было в живых.
Его расстреляли.
В последнюю ночь Синков выпросил у начальства передать несчастному карточку его невесты…
Когда он пошёл к пленнику и протянул ему медальон, тот схватил медальон и прижал его обеими руками к сердцу…
Несколько секунд смотрел он глазами, заволокшимися слезами, вдаль, мимо Синкова, потом спрятал медальон за пазуху и протянул Синкову руку.
— Вы все-таки человек…
Но Синков руки не принял.
Он покачал головою и сказал:
— Вы — шпион…
И, повернувшись, пошел прочь…
Японец присел на корточки, взял опять в руки медальон, потом смотрел на него, скрючившись весь и низко наклонив голову.
Егоркин хунхуз
I
На беглых с каторги у Егорки был свой взгляд.
Он их приравнивал к пушному зверю немного поценней белки.
Сам он был охотник.
Он говорил про беглого.
— За белку мне дадут пятачок за шкурку, а у него (т. е. у беглого), уж как не верти, всякой хурды-мурды найдется на гривенник.
И, крякнув, он сдвигал густые рыжеватые брови и пригибал к ладони палец на левой руке; толстый и корявый как дубовый сучок, с редкими длинными волосами по всему пальцу с тыльной стороны.
Казалось, от мозолей или отчего другого пальцы у него не сгибались свободно так, как у людей, и чтобы пригнуть палец к ладони, он надавливал на него другим пальцем на правой руке на самый кончик, на ноготь и, пригнув к ладони, придавливал еще, словно для того, чтобы палец не выпрямился как-нибудь сам собой.
— Первое, — произносил он тоном знатока, очень важного хорошо ему известного зверка, непризнаваемого, однако, за дичь другими охотниками. — Первое — котелок.
Тут он вздергивал свои рыжие брови и поднимал значительно указательный палец.
— Э! у всякого бегуна есть котелок… Второе…
И он загибал другой палец совершенно так же, как первый, сначала вытянув его, потом захватив с исподу пальцем правой руки.
Одну по одной он перечислял все вещи, могущие оказаться у беглого.