В Маньчжурских степях и дебрях(сборник)

Любич-Кошуров Иоасаф Арианович

Теперь он ни о чем больше не мог думать.

Он ничего не видел, кроме двери фанзы.

Месяц светил прямо на дверь… Поперёк крыльца и на двери, поднимаясь по двери вверх почти до самого косяка, лежала тень от его фигуры.

Одно мгновение ему показалось, что дверь отворяется: его тень чуть-чуть колыхнулась — и она непременно колыхнулась бы, если бы дверь отворяли… Но он подумал, что, может быть, шевельнулся и сам и, чтобы проверить себя, слегка подался в сторону. Дверь словно опять дрогнула…

Ему

стало спокойно.

Он не был трусом и — не трус сейчас, но им овладело странное нервное состояние… Весь он замер; все силы ушли на одно; вся душа, как иногда пламя разгоревшейся свечи вытягивается в тонкое, длинное жало и тянется выше и точно стремится вытянуться как можно выше, — горела одной мыслью: «что сейчас будет»…

Каждую секунду он мог ждать выстрела иди появления на крыльце нескольких людей, готовых кинуться на него и убить.

А с ним были всего на все взводный Андреенко да рядовой Семенов… Да и тех он оставил позади.

Опять за дверью раздался стук, будто двинули стулом…

Он оглянулся кругом.

Теперь он выбирал место, где ему было бы можно пробраться, не рискуя произвести шума, к окну.

— Ваше благородие!

Он не сразу разобрал, что это такое. Ему показалось даже, будто кто-то зевнул в фанзе или где-нибудь сзади него, или захрипело в предсмертной агонии, когда не хватает в груди воздуха и голос гаснет вместе с жизнью.

Он вздрогнул от охватившей его какой-то непонятной жуткости и обернулся…

Но он никого не увидел позади себя…

В первую минуту он растерялся. В груди точно заныло что-то.

И тишина вокруг, и освещённое месяцем поле, и серебряный льющийся в этом безмолвии свет с неба, показались ему чем-то для него чужим и далёким, непонятным и непостижимым, скрывающим за собой что-то невыносимо мучительное и тоскливое.

Откуда это хрипело:

— Издесь я….

Теперь он разобрал.

Это Семенов.

— Я издесь, — повторил Семенов, опять понижая голос так, что Синков снова ничего не разобрал, кроме чуть слышного хрипенья.

Из-за фанзы показалась голова Семенова…

Из фанзы донесся кашель.

Голова Семенова скрылась.

Потом он показался опять из-за угла в полпояса.

Левой рукой, ладонью, он упирался в стену фанзы, в правой держал винтовку за ствол, совсем близко около штыка, опираясь о землю прикладом.

Осторожно занес он ногу, прижимаясь коленом к стене фанзы, скользнул ладонью по стене от угла и неслышно опустил ногу… Затем также осторожно, почти не производя шума, протащил другую ногу. Винтовкой он действовал как костылём, пробуя прикладом место около себя…

Ярко вырисовалась его тень с ним рядом на белой стене.

От крыши падала тень на верхнюю часть винтовки. Только деревянная накладка поверх ствола блестела как лакированная.

Синков поводил ему головой, указывая на крыльцо.

Семенов тоже наклонил голову. Он продолжал пробираться вдоль стены, скользя по ней рукой… Когда он наклонял винтовку, чтобы упираться или перенести ее на другое место, на штыке всплывал месяц.

Синков тоже стал подвигаться к крыльцу, стараясь ступать на каблуках, протянув в сторону руку, и двигал ее то вверх, то вниз, как делают это, чтобы сохранить равновесие.

У крыльца они сошлись…

— Я впереди, — ты за мной, — шепнул Синков и поставил ногу на ступеньку.

Ступенька скрипнула…

Синков закусил губу и оглянулся на Семенова. У того тоже губа была закушена. Видно, этот скрип и на него так же подействовал, как на Синкова.

Однако, увидев лицо Синкова с застывшем на нём напряжённым выражением, он вытаращил на него глаза и прошептал:

— Ничего, ваше бродь.

И сейчас же поднес ко рту руку… Он подумал, что не хорошо так говорить начальнику, и словно затем удержал свои губы от произнесения других, таких же неделикатных слов.

Синков нажал ногой на ступеньку, собираясь поднять другую ногу.

Ступенька снова скрипнула…

И словно в душе у Синкова что-то тоже скрипнуло… Словно что-то горячее впилось в сердце, подкатилось к горлу… И он сам слышал, как стучит его сердце…

Секунду он оставался неподвижен, потом перекрестился и крикнул как-то хрипло, резким голосом:

— За мной!

И, взбежав на крыльцо, с силой толканул дверь… Он едва было не упал на пороге, потому что дверь оказалась отпертой.

II

В фанзе на столе горела маленькая электрическая лампочка.

Свет был слабый, как свет лампадки.

Прямо, у входа, стоял человек в нижнем белье, со стаканом в руке.

Его, видно, томила жажда, и он встал напиться.

Ведро с водой помещалось в углу, на треножной скамейке.

Он не убежал, но вздрогнул, когда с шумом распахнулась дверь, и на пороге появились Синков с Семеновым.

Только лицо его необыкновенно побледнело.

Синков прицелился в него из револьвера.

Он не знал, кто этот человек… Мирный ли обыватель иди хунхуз, шпион, разбойник…

Впрочем, он не был похож на японца… С длинными, тонкими, как шнурочки, усами, висевшими почти параллельно один другому по сторонам маленького с припухлыми губами рта, с начинающейся с конца подбородка редкой, но тоже, как и усы, довольно длинной бородкой, с одутловатыми щеками и прямой, как жгут, туго заплетенной косой, он напоминал скорее корейца или китайца из восточных провинций….

Но Синкову было известно, что население той местности, где сейчас он находился, все разбежалось с приходом русских.