В моей смерти прошу винить… (сборник)
Шрифт:
Аборт – 6000 руб.
Роды в срок – 12000 руб.
Искусственные роды – 15000 руб.
Роды с умерщвлением младенца – 20000 руб.
Изгнание ангъяка – 25000 руб.
Аня попятилась. Удар в бубен заставил девушку подпрыгнуть. Она посмотрела в сторону, откуда исходил звук. Ванечка вышел из комнаты за ресепшн-стойкой. Он держал в руке бубен и бил по нему колотушкой. Аня поняла – шаман ее обманул: ангъяк никуда не ушел, и, похоже, Коравье узнал
С каждым ударом бубна Анна вздрагивала и делала шаг назад. Удар. Шаг. Удар. Шаг. Аня отходила, пока во что-то не уперлась. Ангъяк приближался; растянутое лицо Коравье вибрировало. Аня повернулась. За спиной стояло гинекологическое кресло. Вдруг какая-то неимоверная сила подняла девушку и швырнула на него. Ноги Анны самопроизвольно раскинулись и легли на опоры. Она попыталась встать, но тело не слушалось ее; ободы на опорах сомкнулись на лодыжках и развели ноги еще шире. Мертвое дитя подошло совсем близко, но Анна видела его. Ванечка перестал бить в бубен, улыбнулся и развернул атрибут шамана к девушке лицевой стороной.
– Духи тундры призывают тебя… – произнес бубен голосом Коравье.
Аня видела, как шевелится растянутый рот.
– Тужься! Тужься, тварь! – Голос искаженный, но все-таки Аня его узнала. Он принадлежал Вере Павловне Быковой.
Ванечка засмеялся. И практически сразу же Аню скрутила жуткая боль. Ребра, внутренности, низ живота – все будто выворачивало наизнанку. Ей было больно. Очень больно!
– Мне больно! Мамочка, как больно! – закричала Миронова.
– Трахаться тебе не больно было, шлюха?! – загудел бубен.
Чьему голосу он подражал, Ане было все равно. Девушка почувствовала ужасную боль в промежности, будто туда засунули раскаленную кочергу. Кричать не было сил, поэтому Аня застонала. Боль стала нестерпимой. Миронова посмотрела помутневшим взглядом себе между ног. Там на табуретке стоял ангъяк. Его руки по плечи были в ней. Мертвец заверещал и засунул голову вслед за руками. Аня вскрикнула и тут же замолчала. Ванечка рвал внутренности матери и лез вперед. Аня уже ничего не чувствовала. Весь мир вокруг помутнел.
Монстр может успокоиться только после того, как истребит всех виновных в своей смерти. Я – последняя.
– Я – последняя!.. – протяжный крик утонул в городском шуме.
В моей смерти прошу винить…
Светлана Алексеевна подошла к школе, посмотрела на окна, где учился ее мальчик, ее Сашенька. Женщина поправила одной рукой седую прядь, выбившуюся из-под синего платка, а другой запахнула полы серого плаща. Мелкий осенний дождь хлестал по изможденному лицу. Капли собирались в морщинках и стекали, будто слезы, к уголкам губ, к подбородку. Светлана Алексеевна уже года два не плакала, и вот сейчас ей хотелось, но она не могла. Она не могла предать Сашеньку и показаться перед ними в таком виде.
Женщина вошла в просторный вестибюль, осмотрелась – за столом прямо у входа сидел работник ЧОПа и, придерживая рукой голову, дремал.
– Поспи, сынок, поспи, – прошептала Светлана Алексеевна и пошла к лестнице.
На втором этаже женщина подошла к кабинету химии и посмотрела по сторонам – слева, в конце коридора, уборщица в синем переднике мыла полы. Светлана Алексеевна резко открыла дверь и вошла в кабинет.
– Сдаем работы. Санников… – Вера Федоровна, учительница химии, замолчала, увидев гостью.
Светлана Алексеевна подошла к кафедре и остановилась в метре от учительницы. Дети сидели молча – они прекрасно знали вошедшую. Особенно Санников. Он медленно встал.
– Сядь на место, – не поворачиваясь к подростку, произнесла Светлана Алексеевна. Тихо, но властно.
– Что вы себе позволяете? – еле выдавила из себя Вера Федоровна. – У нас здесь урок…
– Заткнись! – прошипела Светлана Алексеевна и, откинув полу плаща, достала обрез охотничьего ружья. Одна из девочек взвизгнула; Светлана не была уверена, но ей показалось, что это Лейла Сидорова – она сидела за одной партой с Сашенькой.
Учительница попятилась, пока не уперлась в подоконник.
– Зачем вы это делаете? – дрожащим голосом спросила Вера.
Ответом был выстрел. Вера Федоровна ударилась о раму и упала лицом к ногам убийцы. Светлана развернулась к классу и, еще оглушенная выстрелом, скорее рефлекторно, нажала на спусковой крючок. Санников отлетел на парты и затих. Женщина уронила оружие и осела на пол. Она не видела ни разбегающихся детей, ни орущего в телефон взъерошенного охранника, ни убитых людей. Ее глаза застилали слезы. Впервые с того дня, когда умер сын, впервые с того момента, когда она пообещала отомстить.
Сашка Мартынов не любил химию, но очень старался, чтобы Вера Федоровна этого не заметила. И причин тому несколько. Во-первых, если он завалит химию – не видать ему одиннадцатого класса как своих ушей, а вместе с тем и мечты всей своей еще пока коротенькой жизни: стать художником. Во-вторых, Вера Федоровна (Верочка, как он называл ее только в своих мечтах) Саше очень нравилась. Да что там, он был в нее влюблен, к сожалению, без каких-либо намеков на взаимность.
Когда тебе пятнадцать и ты влюблен, когда предмет твоего обожания в метре от тебя, трудно думать о щелочах и кислотах, о пробирках и колбах, о соединениях… В эти короткие сорок пять минут Саша думал только об одном соединении, которое было ближе скорее к урокам анатомии. Но потом он мысленно одергивал себя, мол, уроки анатомии только в одиннадцатом классе, а до него еще надо как минимум получить четверку по химии в году. Единственным уроком, где он мог по-настоящему предаться своим мечтам, был урок физкультуры. У Саши было плохое зрение, которое с каждым годом ухудшалось. Как он иногда подшучивал сам над собой: «С каждым годом линзы на моих очках становятся толще на один миллиметр». Окулист каждые полгода выписывал лекарства, упражнения и освобождение от физкультуры. В общем, когда весь класс подтягивался, сдавал кроссы и прыжки в длину, Саша тихонько сидел на скамейке и рисовал.
Портреты Веры Федоровны занимали большую часть альбома. И почти все они изображали любимую учительницу в обнаженном виде. Саша рассматривал каждое из них и чувствовал, как возбуждение наполняет его, грозя вырваться наружу. Чтобы хоть как-то уменьшить желание, Саша закрыл глаза, но Вера была и там – у него в голове.
– Дрочишь, четырехглазый?
Одновременно с этими словами Саша открыл глаза и захлопнул альбом. Перед ним стояли Леша Санников и Игорек Ларин.
– Леха, да у ботана стояк! – произнес Ларин так, будто увидел Эйфелеву башню из окна своей общаги.