В начале было воспитание
Шрифт:
7. Чтобы подвергшийся психическому насилию ребенок не стал преступником или душевнобольным, нужно, чтобы ему хоть раз в жизни встретился человек, твердо знающий: безумен не избиваемый ребенок, безумны его близкие родственники. Общество, в котором отсутствует понимание этого, вольно или невольно способствует медленной гибели многих своих членов. Наоборот, публично сказанная горькая правда может спасти им жизнь. И здесь очень многое зависит от родственников, адвокатов, судей, врачей и тех, кто в силу своего профессионального долга должен заботиться о ребенке. От них требуется открыто встать на сторону детей и поверить им.
8. До сих пор общество защищает взрослых и обвиняет их жертвы. Оно как бы поражено слепотой. Одна из причин этой слепоты — теории, согласно которым в полном соответствии с архаичными педагогическими принципами и методами воспитания наших предков, ребенок рассматривается как лукавое, одержимое злом существо, склонное ко лжи, агрессивное по отношению к ни в чем не повинным
9. Лишь несколько лет тому назад благодаря применению новейших методов психотерапии удалось доказать, что перемещенные в подсознание воспоминания о полученных в детстве душевных травмах накапливаются и негативно влияют на дальнейшую жизнь человека. С помощью специальных приборов было установлено, что младенец уже в утробе матери реагирует и на ласку, и на жестокость. Взрослые, в большинстве своем, пока еще не знают об этом неоспоримом факте.
10. Данный вывод позволяет обнаружить скрытую логику в, казалось бы, совершенно абсурдном поведении многих людей.
11. Осознание таких ранее скрываемых ощущений, как гнев и боль, порожденных жестоким обращением в детстве, естественным путем положит конец насилию, от которого страдают все новые и новые поколения.
12. Люди с ненарушенной в детстве целостностью душевной сферы, которые в детстве чувствовали, что родители относятся к ним с уважением, не лицемерят и готовы защитить их, в юности и в последующие годы становятся эмоционально восприимчивыми и способными к состраданию. Они будут радоваться жизни и не будут испытывать потребность калечить, а уж тем более убивать себя и других людей. Сила понадобится им для самообороны, а не для агрессии. Они с уважением станут относятся к слабым, а значит, и к своим детям. Они просто не смогут по-другому, ибо в их душах не останется места жестокости. Они никогда не поймут своих предков, создавших мощную военную промышленность исключительно для того, чтобы уверенно чувствовать себя в этом мире. Отсутствие необходимости подсознательно отгородить себя от знакомой с детства опасности позволит им гораздо более рационально и творчески воспринимать реальность.
Священные ценности воспитания
Но особое тайное наслаждение мы испытываем, когда видим, как окружающие не сознают, что в действительности происходит с ними.
Людям, воспитанным в системе ценностей «черной педагогики» и не знакомым с психоанализом, моя откровенно антипедагогическая позиция, вероятно, внушит страх, причем это чувство будет вполне осознанным. Умом же они ее точно не примут. Они обвинят меня в индифферентном отношении к священным ценностям или, по меньшей мере, в граничащей с наивностью идеализации детей. Дескать, я смотрю на них сквозь розовые очки, не понимая, какими они могут быть несносными. Подобные обвинения меня нисколько не удивят, т.к. я слишком хорошо знаю их подоплеку. Тем не менее, я хотела бы высказаться по поводу моего «индифферентного» подхода к пресловутым ценностям. Настоящий педагог, безусловно, считает, что лгать — это плохо, что нельзя причинять другому человеку боль и незаслуженно обижать его, что нельзя на жестокость родителей отвечать жестокостью. С другой стороны, ребенок, готовый всегда говорить правду, благодарный родителям за их добрые намерения даже в случае самого жестокого с ним обращения, безоговорочно принимающий их представления об окружающем мире, критически относящийся к своим представлениям, и, главное, беспрекословно выполняющий все требования взрослых, считается чуть ли не эталоном поведения. Но для того, чтобы привить ребенку эти коренящиеся как в иудаистско-христианской, так и в других традициях ценности, взрослые иногда вынуждены лгать, искажать факты, прибегать к насилию, унижать ребенка. Однако они не видят в этом ничего плохого, поскольку сами были воспитаны в соответствующем духе и теперь понимают, что для достижения священной цели, т.е. для внушения ребенку отвращения ко лжи, жестокости, злобе и эгоизму, такие средства вполне подходят.
Из всего вышесказанного следует, что в системе воспитания изначально традиционные моральные ценности всегда трактовались как нечто относительное. Определяющими факторами здесь являлись субординация и властные полномочия. По ним судили о поступках человека, о том, что хорошо, а что плохо. Этим же принципом руководствуются и в жизни: сильный всегда может навязать свое мнение окружающим, а победителю в войне рано или поздно прощают самые тяжкие преступления.
Но и анализ психической реальности приводит нас к выводу об относительности моральных принципов. Начнем с того, что человек, не требующий от ребенка соблюдения «абсолютных» норм морали, не может не понимать, что если всегда говорить правду, то при этом обязательно кого-нибудь обидишь, что иногда приходится выражать благодарность, совершенно не ощущая ее, а значит — лгать, делать вид, будто не замечаешь, как жестоко обращаются с тобой родители, и одновременно уважать себя как автономную личность. Стоит только оставить в стороне абстрактную систему ценностей религиозной или философской этики и обратиться к психической реальности, как неизбежно возникают сомнения в абсолютном характере моральных ценностей. Людям, сохранившим в подсознании негативные воспоминания о своем детстве, подобное конкретное мышление совершенно чуждо. У них мое сомнение в абсолютном характере ценностей, на которых зиждется педагогика, из которого легко вывести сомнение в ценности воспитания вообще, почти наверняка вызовет шок или, по крайней мере, неприятие. В свое оправдание могу лишь сказать, что для меня также существуют вечные ценности, среди которых на первом месте — уважение к слабому, а, значит, и к ребенку, и просто уважение к жизни и к ее законам. Без этого уважения было бы невозможно никакое творчество. Добавлю, что, по моему мнению, человечество сможет выжить лишь в том случае, если будет руководствоваться именно этими ценностями. Для фашизма во всех его вариантах характерно, наоборот, пренебрежение жизненными законами, эта идеология убивает или калечит душу. Изучая биографии руководителей «Третьего рейха», я убедилась, что среди них нет ни одного, не прошедшего в детстве суровую школу воспитания. Разве уже одно это обстоятельство не должно заставить нас задуматься?
Люди, которым разрешалось с самого раннего детства адекватно, т.е. вспышками гнева реагировать на сознательно или неосознанно нанесенные им оскорбления, на отказы или обиды, точно также будут вести себя и в зрелом возрасте. Почувствовав гнев, они смогут выразить его в вербальной форме. Вряд ли у них возникнет потребность немедленно схватить обидчика за горло. Такую потребность испытывают только те люди, которые постоянно вынуждены сдерживать себя, боясь «психануть», «сорваться». Но как только они «срываются», их уже ничто не остановит. Большинство из тех, кто боится не совладать с собой, по вполне понятной причине опасается любых естественных реакций, а меньшинство срывает свой гнев на посторонних людях или совершает бессмысленные акты насилия и террора. Человек, воспринимающий гнев как частицу себя самого, никогда не будет применять в отношении других грубую силу. Но, если ему в детстве было запрещено выражать свой гнев, то это чувство вообще ему не знакомо, и со временем у него появится потребность в насилии, ибо он не в состоянии объяснить себе причину возникновения гнева.
Понимая эту зависимость, уже не удивляешься статистическим данным, свидетельствующим, что 60 процентов лиц, совершивших в последние годы в Германии акты террора, выросли в семьях священников. Трагизм данной ситуации заключается в том, что родители, несомненно, желали детям только добра. Они с самого начала хотели, чтобы их дети были добрыми, участливыми, непритязательными, послушными, любезными, благодарными, умели ставить чужие интересы выше собственных, чтобы они были начисто лишены упрямства, своенравия, эгоизма, а главное, отличались благочестием. Они стремились привить им эти свойства любыми средствами, включая применение силы, вымещая таким образом на детях свою неосознанную обиду на своих воспитателей. И если дети из этих семей, став подростками, сами позволяли себе применять грубую силу, то причину этого следует искать в вытесненных в бессознательное переживаниях боли и унижения.
Разве террористы, захватывая в заложники ни в чем не повинных женщин и детей ради достижения некоей великой цели, не делают то, что когда-то проделывали с ними? Ради воспитания ребенка в духе возвышенных религиозных идеалов взрослые приносили в жертву его душу и убивали в нем живое начало, полагая, что совершают доброе дело. Молодые люди, привыкшие в детстве подавлять свои чувства, не испытывают внутреннего протеста, когда им навязываются некие новые идеалы, к слову сказать, часто прямо противоположные тем «высшим» ценностям, которые им прививали раньше. Так, зачастую весьма неглупые и разные по характеру люди без всякого внутреннего протеста становятся рабами тоталитарной идеологии. А почему нет? Ведь когда-то взрослые уже навязывали им свою мораль...
Такова жестокая, трагическая закономерность, нашедшая выражение в пресловутом синдроме навязчивого повторения. Но не следует забывать и о его позитивной функции. Было бы гораздо хуже, если бы воспитательный процесс успешно завершился, окончательно убив душу ребенка, а общественность так ничего об этом и не узнала. Когда террорист во имя своих идеалов убивает беззащитных людей, то мы имеем дело как раз с синдромом навязчивого повторения, навязчивого возвращения в детство. Совершая свои преступления, он, сам того не осознавая, рассказывает обществу — и руководителю своей подпольной организации, и полиции, которая стремится поймать его — о том, как в детстве его сознанием манипулировали взрослые во имя «святых ценностей воспитания». Рассказанная таким образом история — это сигнал бедствия, который может быть правильно воспринят обществом, а может остаться совершенно незамеченным. Но, как любой сигнал бедствия, он — признак жизни, которую еще можно спасти.