В небе Балтики
Шрифт:
Взглянул я на Губанова, и, мне показалось, что он шевельнулся.
— Миша, под нами Шяуляй. Будем садиться, — предупредил я штурмана, а сам подумал: "Выпустились бы только шасси... Если садиться на брюхо, Губанов погибнет".
В это время Раков тоже развернулся и направил свой самолет к аэродрому. За ним тянулась белая полоса распыленного бензина. Резким нырком вниз я вышел из строя и вслед за ведущим пошел на посадку. Перевел рычаг шасси на "выпуск". Загорелись зеленые лампочки — шасси вышли.
Поврежденный самолет Ракова уже катился по земле,
"Смогут ли здесь оказать Михаилу помощь?" — тревожился я. Но выбора не было. Пока я буду лететь до своей базы, штурман может скончаться. Снижаясь, подвел машину к земле. Она грубо коснулась колесами летного поля, но покатилась устойчиво. Я подрулил к бомбардировщику Ракова и встал рядом с ним. А к нам поперек летного поля уже мчался автостартер автомашина-полуторка, специально оборудованная для запуска двигателей. Значит, здесь есть люди!
Я выключил моторы и внезапно почувствовал слабость. Во рту пересохло, томила жажда. Подъехавшие на автостартере солдаты сняли раненого Губанова, помогли выбраться из самолета мне и извлекли из третьей кабины воздушного стрелка-радиста. Василий Романов был мертв. В голову ему угодил снаряд пушки фашистского истребителя.
— Прощай, Вася! — тихо прошептал я. — Прощай, дорогой друг, ты до конца выполнил свой долг.
Губанов лежал на земле с закрытыми глазами. В его теле едва теплилась жизнь. Я присел рядом, вытянув раненую ногу.
Нас уложили в кузов автостартера. К борту машины подошли Раков, Давыдов и Костромцов.
— Сейчас вам окажут помощь. Поправляйтесь, скоро заберем вас, — твердо сказал Василий Иванович, и автомашина тронулась. Через несколько минут она остановилась на окраине аэродрома, у небольшого домика. Нас внесли в маленькую комнату. Молча лежал я на носилках и заново переживал случившееся.
Нет в живых Романова, замечательного товарища, храброго воздушного воина. Много провел он победных боев в ленинградском небе, сначала летал с Григорием Пасынковым, а потом в составе моего экипажа. Василий лично сбил три вражеских истребителя я много раз спасал экипаж от верной гибели. Век его не забудем!
После оглушающего шума моторов и трескотни пулеметов наступили покой и тишина. Перед глазами вставали картины недавнего воздушного боя. Снова, как наяву, видел я диски вращающихся винтов, шапки разрывов, черные кресты "фокке-вульфов" и падающие самолеты.
За дверью послышались шаги и громкие голоса. В комнату вошли четверо: двое мужчин и две женщины с коптилками в руках.
Они осмотрели наши раны, и один из них сказал:
— Готовьте обоих к операции.
Вскоре в комнате появились два стола, белые простыни, хирургические инструменты, фонарь "летучая мышь".
— Ну-с, батенька, начнем с вас, — сказал хирург, наклоняясь ко мне.
— Доктор, ему тяжелее, оперируйте сначала штурмана. А я потерплю, попросил я хирурга.
Губанова положили на стол, закрыли простыней и при свете фонаря
Наконец хирург отошел от стола, и Михаила унесли.
— Как у него, доктор? — не вытерпел я.
— Все хорошо.
Такой ответ хирурга несколько озадачил меня. Что бы это значило? И Миша за время операции ни разу не вздохнул, не крикнул.
— Ему совсем плохо? Так, доктор? — допытывался я.
— Ничего страшного... Теперь займемся вами.
Сначала мне обработали рану на голове: срезали запекшиеся кровью волосы, очистили от мелких осколков, промыли, чем-то присыпали и забинтовали. С ногой хирургу пришлось возиться дольше. Я чувствовал, как разрезали рану, кололи, давили, зашивали... Наконец, хирург наклонился ко мне и, показывая какой-то предмет, сказал:
— Вот ваша судьба.
При тусклом свете фонаря я рассмотрел в руке доктора окровавленную пулю, которую он извлек из моей раны.
— Возьмите на память, — протянул он мне холодный кусок металла.
Меня уложили в кровать, приготовленную рядом с Губановым.
Все тревоги остались позади: теперь время — наш исцелитель...
Заживали раны. Однажды дверь распахнулась и в палату вбежал полковой врач гвардии капитан медслужбы С. И. Тарасов.
— Собирайтесь, приехал за вами. Я перевезу вас в свой лазарет, — сказал он после теплого приветствия.
Семидесятикилометровый путь в санитарной машине по фронтовым дорогам явился тяжелым испытанием для наших ран. И все же мы были рады этому переезду — здесь был рядом аэродром, родной полк. Вечерами нас навещали боевые друзья, которые, засиживаясь допоздна у коек, рассказывали полковые новости.
Как хочется жить!
Мы подъезжали к. аэродрому, где нас ждал самолет с красным крестом, чтобы отвезти Губанова и меня в ленинградский госпиталь: раны еще не затянулись. Перед отлетом хотелось повидаться с однополчанами, узнать последние новости.
Но мы опоздали. Друзья уже уходили в полет. "Петляковы" один за другим поднимались в воздух. В считанные минуты аэродром опустел. Полк ушел бомбить Либаву. На земле остались лишь механики и вооруженны.
Вскоре с востока появился одиночный Пе-2. Энергично развернувшись, он круто спланировал и приземлился точно у посадочного "Т". В манере садиться было что-то знакомое. Когда машина зарулила на стоянку и из ее кабины вышел летчик, я обомлел от удивления. Это был Харитон Сохиев!
— Здорово, мушкетеры! — крикнул он, улыбаясь.
— Харитоша, ты ли это?
С тех пор как он уехал из блокадного Ленинграда в учебный запасной авиаполк, прошел почти год.
— Как ты сюда попал? — спросил я у друга.
— На подмогу к вам прилетел. Уж больно долго вы с немцами возитесь, как всегда, отшутился Сохиев.
— Значит, в нашем полку прибыло! — искренне обрадовался я.
— А что случилось с тобой? — сочувственно посмотрел он на мои костыли.
— Пустяки. Скоро отброшу их, — как можно бодрее ответил я, а сам подумал: нет, видно, не скоро такое будет.